Как сказали бы в овдейской деревне, у Поводыря «челюсть упала ковшиком». После короткого изумленного молчания он вымолвил:

– Ты сам в этом виновен, мерзкое и лживое отродье Хиалы! Беспристрастный, я обвиняю Тейзурга в том, что он предается всем мыслимым порокам и не скрывает этого, объединяется с демонами против людей, способствует тварям Хиалы в их бесчинствах, бесстыдно попирает нравственные законы, своим гнусным примером и своими отвратительными деяниями совращает невинных, самим своим существованием оскорбляет чистоту праведных и заветы богов. Прошу твоего суда над Тейзургом, Беспристрастный!

– Итак, вы обвиняете друг друга, – терпеливо подытожил Акетис. – Вам придется обосновать свои обвинения, таков порядок. Тейзург, ты первый.

– Пожалуй, начну с оправданий, – он улыбнулся, не разжимая губ – еще бы разжал, палачи Ктармы ему два передних зуба выбили, и его худощавое лицо с треугольным подбородком стало похоже на загадочно ухмыляющуюся шутовскую маску. – Не стану отрицать того, что наплел обо мне Шанглат. С пафосом у него ужасающий перебор, как у третьесортного актера, но, если отбросить выразительную декламацию и затасканные эпитеты, мы увидим, что речь идет о непохвальном поведении, которое нельзя считать чем-то из ряда вон выходящим. Что ж, я порочен, общаюсь с демонами и так далее, подаю дурной пример тем, кто падок до примеров, – но мало ли на свете таких, как я? Сколько я всяческого возмутительного совершал – перечислять пришлось бы долго, и я бы всех утомил, поэтому лучше вкратце скажу о том, чего я НЕ делал. Если я, случалось, кого-то убивал, преследуя свои цели, я не заявлял, что это угодно Кадаху Радетелю. Если я совершал нечто жестокое, заставляющее окружающих содрогнуться, я не говорил, что этого хочет Тавше Милосердная. Если я ради собственного удобства стремился кому-то навязать тот или иной образ жизни, я при этом не прикрывался твоим именем, Акетис Справедливый. Поводырь, ты можешь на это что-нибудь возразить?

– Ты погряз в смердящих пороках, и нет такого отвратительного греха, которому ты не предавался бы, ты гневишь великих богов…

– Шанглат, умоляю, не надо о богах, – перебил Тейзург. – Один из них присутствует здесь, и не вынуждай его выслушивать всю ту белиберду, которую ты используешь, чтобы манипулировать своими последователями. По отношению к богу это невежливо. Посылая в ларвезийские города смертников с «мясорубками», ты назойливо твердишь, что сие угодно светлым богам, вот только мнением самих светлых богов ты забыл поинтересоваться. Да тебя и не интересует мнение сонхийского пантеона, тебя вполне устраивают молчаливые небожители, которые не вмешиваются на каждом шагу в людские дела. Тебе нужна та власть, которую можно обрести, ссылаясь на них – и тут все средства годятся, верно? Для того чтобы управлять дурачьем, ты бессовестно лжешь, якобы объявляя волю сонхийских богов. Ты утверждаешь, что для Кадаха Радетеля покрой одежды, которую носит человек, несравненно важнее его добрых дел, и, если рукав или подол окажется на два пальца короче, нежели предписано, а штаны не болтаются на заднице неприглядным мешком, ты велишь запороть преступника во имя Кадаха. В твоем учении Радетель предстает не покровителем тех, кто прилежно трудится, заботясь о процветании семьи, общины, города и страны, а въедливым изувером, который наслаждается казнями, да вдобавок мучает смертных обременительными правилами и бессмысленными запретами – это ли не клевета на Кадаха? Тавше в твоей трактовке отнюдь не воплощение милосердия, а злобная стерва, которая ревниво следит за тем, чтобы ни одна женщина не переспала, не переглянулась, не поговорила наедине ни с кем из мужчин, кроме законного мужа или ближайшего родственника. Из твоих проповедей следует, что она едва ли не оргазм испытывает – трепещет от праведной радости, как ты выразился, – когда какую-нибудь несчастную преступницу побивают камнями, закапывают живьем в землю или сжигают в вязанке хвороста. Такие представления о светлых богах ты внушаешь людям, и сия умственная отрава куда худшее оскорбление для богов, чем брань какого-нибудь богохульника. Ибо кое-кто начинает верить, что боги и впрямь таковы, как ты говоришь, – не лучше демонов Хиалы. И тогда одни решают, что таких богов лучше вовсе не почитать, а другие начинают поклоняться мерзким наваждениям, которые ты подсунул им вместо истинных сонхийских богов. Поэтому я перед лицом Акетиса Беспристрастного обвиняю тебя, Шанглат, в клевете на богов при отягчающих обстоятельствах и в злонамеренном обмане.

В этот раз Шнырь путешествовал через Хиалу на спине у демона, который показывал дорогу Крысиному Вору. Летун был мохнатый, как шмель, и притворялся, что хочет сбросить пассажира, но гнупи цепко держался за его жесткую шерсть.

Свистел мутный, как прокисший кисель, воздух, рассекаемый двумя парами крыльев, а Шнырь думал о жертве, которую посулил ему господин. Вкусную печенку он съест сам, никому не даст… А остальным поделится с тетушкой Старый Башмак и, может, с кем-нибудь еще из тех, кто его не обижал, – но совсем чуть-чуть и только если хорошенько попросят.

Радуясь этим мыслям, он едва не упустил тот момент, когда впереди раскрылись Врата Хиалы и «шмель» вильнул в сторону. Изо всех сил оттолкнувшись от его мохнатой спины, гнупи сиганул в арку, покатился кубарем по траве.

Крысокрад из утыканной иглами твари с мощными крыльями перекинулся в обычного дикого кота с кисточками на ушах. Настороженно прислушался, глянул в сторону замершего гнупи: он ведь и раньше чуял преследователя, а теперь хозяйские скрывающие чары ослабли. Однако беда миновала – то ли не заметил, то ли что-то заметил, да не понял. Соглядатай про себя ухмыльнулся тому, что опять удалось его провести.

Потом кот раздраженно фыркнул и побежал к людскому жилью, а гнупи потрусил за ним. Дома еле виднелись в ночи, как будто тетушка Старый Башмак вышила их темными нитками по черному бархату.

Хантре кружил по улицам до рассвета. Он чувствовал, что и ктармийцы, и похищенные ими люди где-то в этом городе есть, но что-то сбивало его с толку, мешало определить верное направление. Словно эхо в горах: отражается, множится, блуждает, и не поймешь, в какой стороне кричали.

Использованы чары, создающие эффект эха. Тут выручили бы агенты Тейзурга: не маги, не амулетчики – обыкновенные шпионы, натренированные все подмечать. Но людей Тейзурга в Сулете нет, а действовать надо сейчас, пока бандиты не сбежали, убив пленников. Что-то их растревожило: то ли кто-то из захваченного оплота успел послать мыслевесть, то ли, наоборот, здешних насторожило отсутствие связи. Хантре улавливал их беспокойство, словно шорохи, доносящиеся из гнезда шершней. Вот только где оно спрятано, это гнездо?

Охватившее его беспокойство было вроде полосы прибоя: то накатит – то отхлынет, и болтаются там колючие обрывки водорослей, полуживые медузы, какие-то обломки, то вода тебя обволакивает и пытается утащить, то от холода мурашки по коже… Он слишком часто перекидывался и слишком много времени проводил в облике. Сам понимал, что не стоит, но в кошачьей шкуре ему нравилось – словно ты в небольшой уютной комнате, надежно запертой изнутри. Безопасно. Ему не хотелось привязывать свои ощущения к этому слову, и он избегал так думать, но в глубине души знал, что все дело в этом.