— Да кончай ты эти байки! Меня тянет съездить в Ригу[215]!

— Меняй маршрут! В Риге тебе делать нечего. Мы летим на Бали!

— А я не лечу в твою Индонезию!

— Кисель сырой! Струхнул?! Тогда… — он хлопнул себя по лбу. — Тогда слушай. Есть путь попроще. Безо всяких перелётов Насакирали — Бали… Будем считать, что ты не переносишь самолёт… Я знаю заклинания. Мысленно пошепчешь рядом с нею и она в полном комплекте твоя. За мной повторяй про себя. Запоминай… «Господи Боже, благослови! Как основана земля на трёх китах, как с места на место земля не шевелится, так бы и моя любимая черновушка с места не шевелилась. Не дай ей, Господи, ни ножного ляганья, ни хвостового маханья, ни рогатого боданья…»

— Чего ты, фуфлогон, мелешь? Какое роговое боданье? Какое хвостовое маханье?

— Ну это заговор такой. Чтоб корова не лягалась… А какая разница? Корова, не корова? Не мешай. Запоминай дальше… «Стой горой, а дой рекой. Озеро — сметаны, река — молока. Ключ и замок словам моим».

— Не хами. Я и в мыслях не скажу ей таких слов.

— Да ёжик тебе под мышку! Можем переиграть на… Вот от муравьёв. С гейшей какой водиться, что в муравейник садиться. Так? Та-ак! Это я тебе говорю. Чтобы сесть в муравейник, три раза обойди его, проговори: «Брат муравей, скажи сестре своей муравьихе, чтобы она моего тела не уязвила, яду своего не опущала. Тело мое земля, а кровь моя черна. А тем моим словам небо — ключ, земля — замок». Ну?.. Запомни, зонтик с ручкой, одно навсегда. В нашем траходроме мы трахаем всё, что движется, пьём всё, что горит! Увидел, таракан бежит по стенке — трахни его кулаком по носу! Упал глаз на непустой керогаз — оприходуй напёрсточек керосину. Кровь молодая быстрей побежит!

Говорил он на полном серьёзе, но глаза выдавали его. Украдкой посмеивались.

— Не выёгивайся, — буркнул я. — Кончай эти хаханьки.

— Пожалуйста, — постно ответил он. — Моё дело пятое. Отзвонил и с колоколенки. Закрываю, джигиток, сеанс ликбезсекса. Всё, молчок. Больше никаких алалы. Я с докладом отчавкался и между нами — дохлый бобик!

Хабарик, остаток папиросы, он притушил о каблук и побрёл назад в комнату, рассеянно мурлыча:

— Года все шли и шли,

А дамы хор-рошел-ли-и…

Юрик накрыл выключатель ладонью и, повернувшись на порожке, кинул мне в коридор с напускной строгостью:

— Так и будешь там торчать, как дуля в компоте? Чего лыбишься? Кончай подсматривать! Да здравствует темнота — верный друг молодёжи!

И, кисло морщась, щёлкнул выключателем.

— По дотам! — зычно, с подхлёстом скомандовал Юрик. — Да не перепутай!

Сахарная истома подсекла меня, я еле удержался на ватных ногах. Пересохло во рту. Тонным булыжником заколотило по рёбрам сердце. Бух! Бух! Ух! Как колокол во мне вечевой.

На удивление, я подозрительно прытко сориентировался в темноте и без компаса быстро нашёл с в о ю койку и Женю.

Женя сидела, лодочкой уронив руки меж коленей.

Её калошики смирно стояли у ножки койки. И как в чёрные зеркальца в них смотрелась луна. (На окнах не было занавесок.)

Белые носочки Женя обстоятельно расправила, уложила отдыхать на фанерный чемоданишко под койкой.

— Отвернись.

Я, кажется, отвернулся, но не настолько уж, чтоб совсем ничего не видеть.

Женя сняла платье, и оно, хрустко охнув, бело изогнулось на спинке кровати.

Мы с головой закрылись одеялом.

Стало темно-темно.

Тугие постромки, как злые молчаливые чудища, оберегали её. Так тесно обжимали — пальца не подпусти. Не то чтоб пропихнуть хомячка с красным флажком в норку…

— Замри, костылик… Матуся покупала… Велела надевать во всякий крутой случай. Я побожилась, что буду надевать. А то б она меня сюда не отпустила. Тигрина матуха. Сказала, вернёшься в Шепетовку, за руку стаскаю к врачице. Нехай посмотрит, всё ль ты своё богатствие уберегла… привезла ль ты свою чистоту… Если порушишь звёздочку[216]… Там же, у врачейки, на одну ногу наступлю, а другую отдёрну и кину кобелярам в окно. Убью! — нагрозила. А теперь и думай, чего будем делать…

— А ты при отчёте скажи ей, шо так и було! — хохотнул я.

— Шо було-то?

— А то… Ну без звёздочки ты была… Боженька недовложил… В суете забыл… Стандартная запарка на небесах… Как тут не ошибиться? В день же одних девчонок рождается на земле двести тысяч!

— Ты что, подсчитывал?.. Не тупи. Ты ж вроде умный парень… Скажи честно, я тебе врагиня? Ты очень хочешь моей смерти?

— Ну что ты!

— Да нет, — настойчивей поджимала она. — Так ты не хочешь моей смерти?

Я твёрдо помнил, что не хотел ей смерти, и сказал про это.

Она помолчала, разбито спросила в зыбкой надежде:

— А нельзя… Ничего не снимать и… как-нибудь?..

— Очень даже можно! В мыслях. И не как-нибудь, а как хочется… Хоть большой ложкой! Хоть половником… И сколько хочется партизанской душеньке!

Ветвистая хворостина с чубчиком на верховинке устало скреблась по стеклу.

Смазанный, недоспалый голос уныло тянул:

— Же-е-ка… Све-то-та!.. Гля… Уже свет в окне!.. Отпусти, Ящучка, своего женишонку. А то этому кадревичу мамчик ремня вольёт. Све-то-та!.. Слышь, Же-ень? От-пус-кай!..

У меня было такое чувство, будто я век слышал этот чижовский голос, но никак не мог проснуться. Мне казалось, что он мне снился.

Наконец я лупнул глазами и ясно услышал его от окна.

Будила Таня.

Так будила, чтоб никого постороннего в бараке не затревожить. Ласковой будила хворостиной, которой мамушка отгоняла кур от крыльца.

Боже! Что же делать? Уже утро!!!

Я загнанно огляделся — все прочно спали. Как мертвяки.

Двух кавалериков нету, остальные в полном количестве. Юрка да я. Да друг мой костыль. Спал он стоя, прижавшись к белому Женину платью на спинке койки. Вроде берёг нас.

«Откуда он здесь?» — подумал я и в спехе кинулся забинтовывать колено.

Я протёр глаза, хотел взять костыль и бежать — костыля уже не было у платья.

Я заглянул под койку.

Верным псом костыль блаженно вытянулся вдоль чемодана. Спит себе! В головах мягко — комок моих брюк.

Как дружок Костылик там вдруг оказался? Я нечаянно толкнул его в суматохе?

Я шатнул Женино плечо.

— Утро!.. Уже!..

Она в ужасе закрыла лицо одеялом.

— Как же мы, дураки с замочками, поснули? Что теперь будет?.. Что же теперь бу-удет?

— По-моему, земля бросит крутиться, — равнодушно сказал Юрик. Сказал и глаза не открыл. — Хороший жених должен уходить от невесты на зорьке.

— А