К святой разгрузке дровишек. И — отбой! Полная безработица!!! Этот халдейка уволок весь мой вагон с дровцами! Так, лохмэн, граждане в благородном ёбчестве не поступают!.. Пришлось мне плестись на танцы и в скорби тянуть жмура[219] на сапоге…[220] Ну ничего… Пожди до вечера… — Он тряхнул кулаком. — На ужин схлопотал вкусняшки! Без булды. Пол-л-ловой гангстер-самоучка!

— А ты потолочный?

— Вечером уточним. Это я, замком по морде,[221] тебе обещаю! Сейчас мне некогда. Чай! Бегу!.. И не груби старшим.

— Только и заслуг, что старший. Мор-ряк!.. На заднице ракушка! Так я тебя и запугался. Со страху прям яйца замирают!

— Окусываться тебя не учи…

Хлоп он дверью, корзинку на плечо и покатил с подпевом:

— Недолго м-муз-зыка играла,

Недолго фраер танцева-ал…

44

Если ум в чем-то уступает глупости, так это в безграничности.

Г. Ковальчук

Вобед пришло письмо от Глеба.

Как я обрадовался!

Теперь никакие кувалды не страшны. Нас двое! А вдвоём мы всегда ущучивали Митечку.

И само письмо было хорошее.

Писал Глебша про своего фронтового друга из Мелекедур.

Про Федю с занятной украинской фамилией Каплей.

С первого класса за одной партой.

А дружба их сплела раньше. В войну.

Ещё детсадовцем Глеб ездил с мамой к отцу в Кобулеты. Шла война. Часть, в которой был отец, крепко поломало в боях, и она откатилась на подполнение в Кобулеты. В той части был и отец Феди. И так получилось, что в один день Глеб и Федя приехали к отцам. Там, в Кобулетах, и познакомились.

Отцы наши с фронта не вернулись.

В один год мальчики пошли в совхозную школу. Сидели за одной партой.

Вместе учились и в городской школе.

Фёдор хорошо рисовал.

И этой весной фронтовые друзья сбежали в Кобулеты на этюды.

Только в последний миг и узна́ешь всю правду.

Фёдор рисовал места, где в последний раз видел своего и нашего отца, рисовал море. У Глеба была другая, слишком узкая специализация. Он был зрителем.

Нарисовавшись и насмотревшись, друзья шли на товарную станцию подработать на разгрузке. Есть что-то надо хоть изредка.

Вместе, всегда вместе…

Они хотели вместе учиться в мореходке именно в Кобулетах. Вот и подвернули заранее узнать про правила приёма. Они, может, и узнали б, будь ещё мореходка в Кобулетах. А то намечтали как? Раз водится в Кобулетах море, значит, должна где-то быть и мореходка. А её почему-то и не оказалось…

И в армии фронтовые друзья вместе.

Фёдор продолжал рисовать. Вообще-то он парень непромах. Хочет и служить, и заочно разом кончить художественное училище. Ощупал обстановочку. Командир может и не пустить в училище. И не надо! Разве нельзя обежать командирский каприз? Фёдор твёрдо настропалился поступить. И поступит. Уж что наслюнил, в ниточку вытянется, а выхватит. Негордяшка. И за мать-уборщицу в школе в тех Мелекедурах полы мыл, и в Репины выскочит!

Глебша цвёл гордостью за своего друга.

А я героился Глебом, расхабрился, смелюк, от одного его письма.

Вот и пой, что телепатии нету. Есть! Есть!! Есть!!!

Глебшик заране поймал мою беду. Написал. И в самый момент я получил его силу.

Я выставил письмо на край стола. На самый вид. Приклонил к кружке. Как влетит кавалерист, сразу увидит, что я не один.

И взаправду.

Письмо Митрофан заметил в первый же миг.

— А-а! Соратничек оттопырился… Вышел на связь…

По диагонали пробежал, постно кинул на приёмник.

— А теперь потолкуем за жизнь, гусь Шилобреев. Не гусь, а целый половой партизан всея Руси! Весь денёк сушил головку на чаю, всё кумекал, откуда ты, балахвост, такой молодой да ранний. Не тот ли ты внучек?

— Какой?

— А пятилетний. Притащился с бабкой в магазин. Въехал в блажь. Бабка не знает, чем и умаслить. Спрашивает: унучушка, пирожное купить? На нада! А шоколадку? На нада! А ром-бабу? И внучек басом отвечает: «Ром отдельно, бабу отдельно». Не ты ли был тот унучек?

— Всё тебе доложи…

— Вежливо отпираешься? А по замашкам похож. И вот через девять лет происходит такой адажиотаж… Этот доблестный кучумба покрыл матрёшку. Родители матрёшки требуют от юного кузнеца счастья: «Сознавайся своей волей, что ты отец дитю». А бабушка: «А люди ж! А дорогие ж! Вы только зорко поглядить! Да разве может этот анчутка придумать что-нибудь похожее на дитё!? Чем придумывать-то? Ну поглядить же, люди добрые!» — И хлоп, хлоп внука по мотне. Не вытерпел юнчок, сквозь зубы шипит бабке: «Да не дражните ж вы моего гуська! Не то дотла загубите дело»… Я тихо подозреваю, ты с пелёнок подпорчен бабьим вопросом. Или у тебя несварение головы?.. Наладился старый конёк молодой травки пощипать, а этот контуженный затейник-перехватчик перекрыл кислород, якорь тебя! Ну не гадство? Ну не вредительство? По-хорошему, прессонуть[222] бы тебя… Так бы и втёр в палубу!

Он высоко замахнулся, но до удара не доехал.

Нервно откинул крышку скрыни.

В старенькой облезлой скрыне жил весь наш убогий семейный скарб. И полскрыни захватили Митечкины книги.

С исподу крышки на него стеснительно глянула молоденькая толстея с кусками чёрной вязки с моего изношенного свитера. В «Огоньке» полнуха была совсем голенькая. Таковскую картинищу Митечка не посмел вешать. На грудь, на бёдра пришил тёмными нитками чёрные шерстяные полоски. Окультурил. Только потом присадил рисунок кнопками к низу крышки. Как дома никого, так и любуется своей красотулей.

Одни архаровцы, когда их поджигает на любовный поединок, но нет бесовской прельстительницы и некому бросить перчатку, чистосердечно рубят дрова, другие таскают воду, третьи копают огороды, а этот задирает крышку. В созерцание сцеживает страсть.

— Наше вам с косточкой! — Митрофан блудливо помотал ей пальчиками. — Ну что, всё никак не вытрете ножку? Может, в помощнички возьмёте? Чи-исто сработаю.

Девушка с распущенными волосами сидела себе спокойно на богатом диване и даже бровью не повела на его предложение. Сидит и сидит. Вальяжная нога на ноге. Из материи у распустёхи лишь полотенце, у щиколотки вытирала. Свободной рукой отбрасывала назад падающие на лицо рыжим облаком волосы.

— Слышь, чего молчишь? — приставал к ней Митечка. Не утерпел, тронул её за руку на полотенце. — Помогу? А? А то какой год всё одно место вытираешь? С твоими темпами до коммунизма доедешь?

Она поморщилась, но до ответа не опустилась.

— Неслышиссимо… — вздохнул Митечка. — Гордое молчание было ему ответом…

Митечка грустно покивал и ещё грустней пропел:

— Прошла любовь — увяли