На Западе интерпретация библейских текстов развивалась не столь явно, как на Востоке, и многие из противоречий, волновавших самые разные группы толкователей, просто прошли мимо западных христиан. Впрочем, к V веку мы встречаем один важный трактат, посвященный истолкованию Библии: он предстает в форме произведения «О христианском учении» (De doctrina christiana), и автором его становится Августин, епископ Гиппона, города в Северной Африке. И, возможно, самый значимый вклад в изучение Библии в латинском мире – это новый перевод всей Библии на латынь. Его выполнил Иероним Стридонский, и подробнее мы поговорим об этом переводе в главе 18.

Августин, вслед за Оригеном, часто признает необходимость прибегать к метафорическим интерпретациям, если текст неясный, непоследовательный или противоречит фактам [49]; но он добавляет и общий принцип, о котором не говорил великий александриец, творивший в прежние века. Иными словами, Библию нужно интерпретировать не только в соответствии в церковным правилом веры, но и таким образом, чтобы эта интерпретация вдохновляла в нас любовь, – любовь к Богу и ближнему. Священное Писание способен воспринять каждый, кто его читает, и иногда, если не хватает опыта, можно не понять текст на уровне прямого смысла – но он, тем не менее, все равно позволит нам возрасти в любви. Любое истолкование, не увеличивающее любовь, может быть только неверным, и неважно, насколько сложным и умудренным оно при этом явится. И если буквальный смысл текста направлен против первоначала любви, можно быть уверенным: здесь скрыт некий иной смысл, более глубокий. Отчасти из-за этого Августин порой весьма вольно придерживается деталей текста: например, ему совершенно неважно, что именно в первой главе Книги Бытия подразумевается под «твердью небесной». «Наши писатели имели правильное представление о форме неба, но Духу Божию, который говорил через них, не было угодно, чтобы они проповедали людям о такого рода бесполезных для спасения предметах» [50]. В то же время Августин не оставался равнодушным к противоречиям в Священном Писании и (как уже отмечалось) написал обширный труд, посвященный расхождениям в Евангелиях, в котором утверждал, что все евангельские повествования можно так или иначе примирить и согласовать. Время от времени он воспринимает различия как тривиальные, но, как правило, находит способы показать, что они лишь кажутся настоящими, а на самом деле мнимые. Этот труд, «О согласии евангелистов» (De consensu evangelistarum), представляет собой первую важную попытку такого рода в долгом списке произведений, который продолжается вплоть до наших дней.

Августин тревожится за простых читателей, и его беспокойство воплощается в комментариях к Песни песней Соломоновых, которую он считает очевидно аллегорической. С одной стороны, в том, что Бог в Песни песней выражает Свое учение через метафоры и аллегории, Августин видит привлекательность книги для читающих, которые, скорее всего, проникнутся, прочтут книгу с интересом и запомнят ее; с другой стороны, текст не выражает в аллегориях ничего такого, чего нельзя было бы найти ясно и четко изложенным в иных местах Священного Писания. «Намного более приятно изучать уроки, представленные в образах, и намного большую награду приносит открытие тех смыслов, которые постигаются только с трудом… Из этих неясностей не извлечь почти ничего такого, что не присутствовало бы в ясном выражении где-либо еще» [51]. Как и греческие отцы Церкви, Августин полагал, что греческий перевод Ветхого Завета божественно вдохновлен и наделен силой авторитета, пусть даже и считал, что в идеале стоило бы обратиться к еврейскому первоисточнику (хотя сам он еврейского не знал). Кроме того, он склонялся к мысли о том, что греческий ветхозаветный канон, более пространный, следует принять в качестве авторитетного. С Иеронимом они по этому поводу спорили: тот считал, что христианам надлежит следовать еврейскому канону, даже несмотря на то что сам переводил апокрифические/второканонические книги и обращался к ним в своих сочинениях. В представлении Августина более обширный греческий канон просто был дан Церкви, и сомневаться в нем не следовало [52].

Даже с учетом того, сколь вольными кажутся для людей, привыкших мыслить и чувствовать по законам нашего времени, их подходы к толкованию Библии…

Пусть даже отцы Церкви и толковали Библию по частям, что порой сближает их с раввинами, их все же волновал вопрос связности текста. Возможно, лучше всего этот подход представлен в Антиохийской школе, но он в какой-то мере присутствует и у любого из авторов эпохи патристики.

В двух словах, отцы Церкви работают в рамках некоей интерпретационной системы взглядов, о которой говорилось в главе 13, и в том, что касается трактовки деталей текста, именно эта система контролирует даже самый причудливый полет их фантазии. Они улавливают то, что Лютер спустя тысячелетие назовет «сущностью Писания» (res scripturae) – тем, чему в конечном итоге оно посвящено. Впрочем, стремясь удержать эту сущность, они неизбежно трактуют отдельные части Библии натянуто, в точности как и раввины. Это часть той цены, которую иудаизм и христианство платят за то, что обладают столь пространным, сложным и внутренне противоречивым множеством священных книг.

В 800 году, когда Карл Великий, провозглашенный императором, взошел на престол в Ахене, Алкуин из Йорка (735–804), главный советник короля в сфере образования, преподнес ему в дар копию Латинской Библии, ревизию которой провел по указанию самого Карла [2]. Императора брал на себя обязательство возродить ученость и познания, и именно это символизировал дар. А то, что выбрали именно Библию, а не свод неких законов, – это знак той важной роли, какую предстояло играть Книге Книг на протяжении последующих столетий. Библия Алкуина – как и ее современница, огромная Келлская книга, богато иллюстрированный манускрипт, ныне находящийся в дублинском Тринити-колледже, – напоминает нам о том, сколь великую важность приписывали Библии во всем Средневековье.