Он отмечает:

Послушай! Духовно ты все истолковал и буквально смысла не понял. Но, возможно, пророк в этих словах мог подразумевать и нечто буквальное [21].

Гуго продолжает объяснять, как объяснял бы любой современный толкователь Исаии, что пророк говорит об эпохе краха нации, о времени, когда многие мертвы и вдовы ищут, кто бы мог жениться на них на любых условиях, поскольку вдовство и бездетность в том обществе считаются «бесчестьем». Подобная трактовка настолько далека от подхода Григория Великого, что вряд ли она может отстоять еще дальше. Лишь когда христианская традиция одобряет духовное прочтение – особенно если оно находит поддержку в Новом Завете, – Гуго отказывается от исторического/буквального смысла: как пример можно привести пророчество Иоиля об излиянии Духа на всякую плоть (Иоил 2:28), которое явно цитируется в Деяниях (Деян 2) как отсылка к тем событиям в дни Пятидесятницы, когда ученики Иисуса были наделены силой и полномочиями.

В следующем поколении подход Сен-Викторской школы нашел свое отражение в работах Андрея Сен-Викторского († 1175) (Берил Смолли посвятила ему пространную главу в своей классической книге «Изучение Библии в Средние века» [The Study of the Bible in the Middle Ages]) [22]. В книге пророка Исаии есть пассаж, который очень дорог христианам – это описание «Раба Господня» (Ис 52:13–53:12), которое, как казалось, соответствовало страданиям Христа в столь многом, что его долгое время читали едва ли не как часть Нового Завета, не думая ни о каких других значениях. (Этот фрагмент по сей день читают в христианских церквях в Страстную Пятницу, и отчасти он присутствует в оратории Генделя «Мессия»).

Естественно, иудеи отстаивали мнение о том, что это описание самого Исаии или, возможно, олицетворение Израиля; такие предположения распространены и у современных толкователей. Большинство христиан, следуя указанию Книги Деяний святых апостолов (Деян 8:26–40), воспринимали этот текст как явное предсказание о пророчествах и страданиях Христа. Но Андрей просто принимает иудейскую трактовку, даже не особенно упоминая христологические возможности [23]. Он полагает, что Ветхий Завет имеет смысл сам по себе – и не стоит искать там ни ответов об исполнении пророчеств, ни каких-либо духовных значений.

Конечно, и прямой смысл пассажа может быть аллегорическим, если текст сознательно написан как аллегория – равно так же прямой смысл притчи метафоричен. Притча о блудном сыне (Лк 15:11–32) ни на каком из своих уровней не подразумевает, будто некогда такой человек существовал и будто кольцо, которое отец вложил ему в руку, может в один прекрасный день оказаться среди археологических находок. Мы признаем, что притча – это рассказ, а не часть исторической хроники. И точно так же странных зверей, о которых повествует седьмая глава Книги Даниила – из которых первый как лев, но у него крылья орлиные, а иной как барс с четырьмя птичьими крылами на спине и с четырьмя головами, – нам никогда не встретить в зоопарке: это символы, или иллюстрации природы зла. Средневековые толкователи прекрасно об этом знали, и представители Сен-Викторской школы – не исключение (не в большей мере, нежели те же приверженцы Антиохийской школы). Но даже то, что подобные разграничения проведены, уже по сути своей подразумевает интерес в намерениях автора. Так, у Андрея Сен-Викторского мы находим такие строки: «От современников его отличает сознание того, что здесь вовлекается личность. В пророчестве он не теряет из вида пророка» [24]. И в этом мы видим перемену и отход от привычной интерпретации библейского текста, при которой, как отмечает Смолли, читателям «были не столь интересны представления автора – их больше привлекал конечный результат его трудов… Текст обладал жизнью в большей степени, нежели его автор» [25].

Именно в стремлении четко и ясно разграничить то, что намеревался сказать автор, и то, что можно усмотреть в тексте, если читать его, не думая об авторских намерениях, Фома Аквинский (1225–1274) и совершил прорыв в понимании Библии. Фома, монах-доминиканец, учился и преподавал в Париже, Кёльне и Риме, и несмотря на его титанический труд в сферах философии и богословия – он широко признан одним из величайших христианских учителей Средневековья – своим главным делом он считал истолкование Священного Писания. В прочтении Библии, считал он, толкователю надлежит руководствоваться намерениями автора. И то, что хотел сказать автор, надлежало описывать в прямом смысле [26]: этот смысл, как уже отмечалось, может быть и аллегорическим, если автор сознательно задумывал свое произведение как аллегорию. Несомненно, истинным оставалось то, что окончательным творцом был Дух Святой, но содействием автора-человека не следовало пренебрегать в интересах небуквальной трактовки. Также Фома Аквинский (как некогда и Августин) утверждал: нет таких истин, которые могли бы открыться в аллегорическом прочтении и при этом не выражены явно где-либо в ином месте Библии, и потому понять библейское откровение могли не только те, кому выучка позволяла отыскивать возможные аллегорические смыслы, но и самый простой читатель. Так, Фома устранил чувство того, что только при особой подготовке можно было обрести доступ к глубинному смыслу Священного Писания – сам Фома был склонен воспринимать и библейское учение, и уроки, преподанные им самим, как свободно доступные обычным людям, и в его подходе к толкованиям выразилась часть этой склонности [27].