– Вы доверитесь ли мне, папа? – сказала Люси с некоторою важностью. – Вы не должны спрашивать, на чем я основываю мой план, который я вам сейчас скажу; но, поверьте, у меня есть уважительные основание. К тому же, я очень осторожна – вы знаете.

– Ну, в чем дело?

– Позвольте мне познакомить Филиппа с этой тайной. Я скажу ему о вашем желании купить мельницу и затем объясню ему, что Магги и Том желают ее иметь, и почему они это желают; я уверена, Филипп поможет этому делу… Я уверена, он желал бы это сделать.

– Я не вижу, почему бы это так было, как ты говорить? – сказал мистер Дин, смотря на нее с удивлением. – Ему какое дело? потом, кинув испытующий взгляд на дочь, он прибавил: – Ты не хочешь сказать, что бедный Филипп в тебя влюблен и ты можешь из него сделать все, что хочешь?

Что касается, чувств своей дочери, то мистер Дин на этот счет был совершенно спокоен.

– Нет, папа, он обо мне очень мало думал, я более думаю о нем. Но, поверьте, я вполне уверена в том, что говорю. Не спрашивайте моих причин. Если вы и догадаетесь, то не говорите мне об этом. Позвольте мне только действовать, как мне покажется лучше.

Люси при этих словах встала со стула, села на колени отца и поцеловала его.

– Уверена ли ты, что не испортишь дела? – спросил он, глядя на нее с восхищением.

– Да, папа, я уверена. Я очень умна; у меня все ваши способности на дела… Не восхищались ли вы моими записными и счетными книжками?

– Хорошо, хорошо? Если он будет держать это в тайне, то вреда не может быть нашему делу. По правде сказать, я думаю нет больших надежд добиться нам успеха другими путями. Ну, теперь пусти меня, пора спать.

Не прошло и трех дней после этого разговора, а Люси уже успела найти случай поговорить тайно с Филиппом. Магги в то время была с визитом у тетки Глег. В продолжение целых суток Филипп обдумывал с лихорадочным волнением все, что – сказала ему Люси, наконец он решился, как действовать. Ему казалось, что он видел теперь возможность изменить свое положение в отношении к Магги и, устранить хоть одно препятствие, мешавшее их любви. Он сочинил подробный план действия и с разумной осторожностью шахматного, игрока обдумал все ходы свои. Его план был смелый и мастерски рассчитанный, потому неудивительно, что он сам изумился внезапно открывшимся в нем, гениальным способностям к тактике. Выждав удобную минуту, когда отец его, от нечего делать, перелистывал газеты, Филипп подошел к нему сзади, положил свою руку ему на плечо и сказал:

– Батюшка, не пойдете ли вы теперь взглянуть на мои рисунки? Я их привел в порядок в моей мастерской.

– Стар я стал, Филя, чтоб взбираться на твою лестницу, – сказал Уоким, добродушно смотря на сына. – Но, впрочем, пойдем. А, ведь, славная это для тебя комната, Филя, и какой отличный свет от стеклянной крышки! – сказал он, входя в мастерскую сына. Это были его обычные слова, когда он посещал эту комнату. Он любил напоминать и себе и сыну, что это он, из любви к нему, устроил такую отличную мастерскую. Уоким всегда был добрый отец. Эмилия, если б встала из гроба, не могла бы его ни в чем упрекнуть в этом отношении.

– А славная у тебя тут выставка! говорил он, усаживаясь в кресло и надевая лорнет. – Я право не вижу, чем твои рисунки хуже того лондонского артиста… забыл его имя, вот того, у которого накупил картин за такую дорогую цену Лейбурн.

Филипп улыбнулся и покачал головой. Он сел на свой рабочий стул и чертил что-то карандашом, желая скрыть свое волнение. Он следил за всеми движениями отца, который, между тем, встав, тихонько обходил всю комнату, добродушно останавливаясь перед каждой картиной и рассматривая их долее, чем можно было ожидать, зная его нелюбовь к пейзажам. Наконец он остановился пред мольбертом, на котором были расположены две картины, одна побольше, а другая поменьше, и в кожаном футляре.

– Боже мой! это что? – воскликнул Уоким, пораженный неожиданным переходом от пейзажей к портретам. – Я думал ты бросил писать портреты. Чьи это?

– Это портрет одного и того же лица, только в различном возрасте, поспешно – сказал Филипп, сохраняя наружное спокойствие.

– А, что это за барышня? – спросил Уоким резко, устремляя на большую картину взгляд, полный подозрение.

– Это мисс Теливер. На маленьком портрете она представлена, как она была в то время, когда я с ее братом был в школе, в Кинг-Лортоне. Большой же, довольно плохой, рисован по моем приезде из-за границы.

Уоким грубо повернулся к сыну с раскрасневшимся лицом и взглянул на него так жестоко, так дико, что можно было подумать, что он готов сбросить его со стула. Чрез минуту, он кинулся в кресло, сунул руки в карманы панталон и злобно продолжал смотреть на сына. Филипп не – отвечал отцу на его жестокие взгляды тем же, а продолжал спокойно глядеть на кончик своего карандаша.

– Должен ли я пони мать из твоих слов, что ты имел какие-нибудь сношение с нею с тех пор, что ты приехал из заграницы? – сказал наконец Уоким, пытаясь выразить свою злобу в словах, так как нельзя было этого сделать побоями.

– Да, я ее часто видал в продолжение года, предшествовавшего смерти ее отца. Мы встречались в рощице, в Красном Овраге, что близь дорнкотской мельницы. Я ее люблю и никогда не полюблю никого кроме нее. Я думаю о ней с самого малолетства…

– Продолжайте, продолжайте, сэр! И вы с ней все это время переписывались?

– Нет. Я признался ей в любви только что перед тем, что мы расстались и она обещала своему брату не видаться и не переписываться со мною. Я не совсем уверен, что она меня любит и согласится выйти за меня замуж. Но если б она согласилась и любила меня, я бы на ней женился.

– Так-то ты платишь мне за всю мою любовь и снисхождение к тебе! – сказал Уоким, побледнев и начиная чувствовать свое бессилие пред спокойной уверенностью и хладнокровием Филиппа.

– Нет, батюшка, – отвечал Филипп, взглянув в первый раз еще на отца. Я не считаю это уплатой. Вы были для меня снисходительным отцом, но я всегда чувствовал, что вы это делали из желания дать мне столько счастья, сколько моя горькая судьба могла мне позволить. Но я никогда не думал, что вы этим хотели наложить на меня долг, который я не могу иначе заплатить, как жертвуя всеми моими надеждами на счастье, и все для того, чтоб удовлетворить вашим чувствам, которых я не могу разделять.

– Я думаю, все сыновья в этом отношении разделяли бы чувства отца, – сказал с горечью Уоким. – Отец девчонки этой, безграмотный мужик, меня чуть-чуть не убил – весь город это знает. Брат ее такой же грубиян, но, более умеренный. Ты говоришь, он запретил ей с тобой видеться. Смотри, он тебе все ребра пересчитает, все косточки, переломает. Но ты, кажется, на все решился. Вероятно, ты не рассчитал могущие быть последствия. Что касается меня, то ты, Конечно, совершенно независим. Ты можешь, если хочешь, завтра же на ней жениться. Тебе, ведь, уж двадцать пять лет, ты можешь идти своей дорогой, а я своей. Между нами все кончено.