Примечательно, что касаясь интимно-дружеских отношений, связывающих его с Розановым, Флоренский в письме от 9 мая 1913 г. подчеркивает их принципиально антиномический, в идейном плане, характер:

Но, в устремлении своем Розанов и Фл<оренский>, кажется, смотрят в противоположные стороны, снова встречаясь взорами в бесконечности. Это яснее всего из их стиля. Розанов хочет «субъективизировать» литературу, сделать ее насквозь интимной. «Писать так, как говорят» — до последнего предела, «разрыхлить душу читателя». Фл<оренский> же, наоборот, хочет сделать писания совершенно объективными, писать «совсем не так, как говорят». Для Розанова разговор и книга одно, для Фл<оренский> совсем разное, по природе разное. Розанову хочется опростить церковь, ввести жизнь в церковь; а Фл. мечтается иератический строй и священная символика, внушающая трепет, но непостижимая непосвященным. Поэтому ему хочется стиля монументализма, а Розанову — т. сказ., эфемерного, но моментного. Язык Розанова как еле ласкающиеся дохновения теплого ветерка, как пахнувший откуда-то запах, овевающий, но бесформенный. А Фл<оренский> думает о языке, который бы как удары молота по резцу высекал священные глифы в подземных пещерах. Розанов (в истории) никогда не был жрецом; а Фл<оренский> никогда не был чем-либо, кроме жреца [С. 122].

Флоренский в письмах Розанову от 10–31 мая 1909 г. рассказывает о «двойственности основных стихий <своей> души», в которой один слой:

это солнечность; солнце, воздух, цветы, вольный ветер, летние, пузатые, белые, плотные облака, жаворонок, ясное, простое, четкое, как бы рациональное, но на деле лишь имеющее вид рационального. И тут величайшею заботою было всегда уловить в этом quasi-рациональном тему бесконечности, иррациональности и показать, что рациональность мнима, — а другой, — мне хотелось бы назвать «водяным» слоем, сырым, грибным. С детства во мне жило влечение к таинственному. Символически это таинственное собиралось в грибах, папоротниках, лишаях, мхах, водорослях, вообще во всех тех тварях, которые стоят близко к границе жизни, к границе животного и растительного царства. <…> Меня интересовали, до бессониц (это в 5–6-тилетнем возрасте уже), продолжавшихся далеко за полночь, яды, уродства, странности, все то, что иррационально. И с детства моей мучительной заботой всегда бывало выбрать самое что ни на есть иррациональное и найти для этого иррационального рационально-видную формулу [С. 24].

Такой вот иррациональный — ночной[338] Флоренский, судя по его душеизлияниям в письмах Розанову, представлял собой личность в высшей степени архаичную, угнетаемую «тайнами бездны» и разного рода комплексами. В частности, его явно мучило чувство национальной раздвоенности. Для человека, зацикленного на анализе «субстанциональных» характеристик и укорененности в национальной почве [339], армянское, по матери, происхождение и, видимо, воспитание в монофизитско-григорианском духе[340] были раздражающе-неприятным. Например, вместо этнонима «армянин» он предпочитал использовать эвфемизм «фригиец», обосновывая это некоей семейной, якобы, легендой:

Со стороны матери во мне течет кровь хеттеев, потому что армяне имеют в себе довольно большой % крови фригийских хеттеев[341]. Фригия, т. е. классическое место культов Кибелы и др. тому подобных богинь. Но род моей матери, с мужской стороны, не чисто-армянский. Семейное предание <…> говорит, что род Сапаровых выходец откуда-то с юга; кажется, из Африки. Лично я склоняюсь к тому же, а именно к Карфагену или какой иной пунической колонии. Дело в том, что самая фамилия Сапаровы или, точнее, Сатаровы имеет в основе своей семитский корень Saphar, значит «писал, написал» Софер[342] и др. слова того же корня Вам, конечно, известны. «Сапаровы» значит по-нашему «Писателевы» или «Писцовы» <…> имеют в фамильном гербе (сохранилось древнее фамильное серебряное кольцо с геммою) Пегаса, а Пегас карфагенский герб.

Конечно, это все догадки. Но если бы их и вовсе не было, то я смело мог бы сказать, что во мне костромская кровь подмешана африканскою [343], ибо я чувствую ее в себе, хотя часто и стараюсь забыть о том [С. 32].

Розанов, коренной русак и к тому же русопят, не упускал случая кольнуть своего друга напоминанием о его «фригийстве».

Нельзя обойти молчанием еще одну идейную характеристику личности русского религиозного мыслителя о. Павла Флоренского — он был страстным юдофобом и в этом своем качестве, как явствует из переписки, полностью поддерживал и, в свою очередь, идейно развивал злобную антиеврейскую риторику Розанова, доходящую порой до изуверских фантазий в духе средневекового христианского антисемитизма. Вот, например, одно из розановских откровений в письме к о. Павлу от 25 октября 1913 г.:

Мне понятна многозначительность всех этих жидовских ритуалов: но под впечатлением опасности для России «вообще жидов» <…> я повел все дело к уничтожению «в просветительских целях» от всей этой «египетской тьмы» и т. д., и посмеиваюсь — раз, и советую правительству — два, насильственно прекратить эти «средневековые глупости»: 1) убой скота, 2) микву (в мыслях) и 3) само обрезание. Вообще Израиль стоит на «неприличнейшем корне» в европейских глазах: и вот при существе объявшей мною ненависти к жидам, кои как волк «жруттелячье стадо русских», я решил взять под европейский угол (смеха) их тайны. Основная бы мысль моя была такая: «И вселился Иафет в шатры Симовы», т. е., конечно, выгнал «сынов Сима» в шатры Иафета: пусть бы эти черти занимались адвокатством и ангелами, а мы потихоньку у себя бы завели «содомские секреты» (у них ВСЕ содомично, напр. их миквы есть странное в сущности лесбианское дело: они полощут рот водой миквы, и обязаны сделать 1 глоток, чтобы «осветить внутренности», желудок, почки, мочевой пузырь; и женщинам там ритуальные старухи или пожилые бабы догола со страшной чистотою вымывают вульвы и выстригают волосы, — как и под мышкой[344]). Вообще у них все содомично и похабно до такой степени, как бледнолицым грекам «и в голову не приходило» (с Афродитами и проч, мелочами). У них именно был Апис, бык Апис, кровосмесительный, «мерзость Таммуза»: но переданные в быт, домы, в спальни. То что собственно содержится в обрезании, и что они выразили в тезисе: «Мир сотворен был, чтобы осуществиться обрезанию», до того ужасно, что мир затрясся бы от страха, узнав полную его мысль или, лучше сказать, «подушку тайных мыслей». <…> Все их необозримые обряды текут от одного корня и «в один колодец» возвращаются: к головке члена, которая в обрезании открывается и «только» и «молчание», и «сточка». Может быть и даже наверно они кое-что доработали после Египта, повели дело еще дальше и еще гуще; у них именно все «окончательная вонь», грязь и черт знает что: и самый быт их невыразимо вонючий есть скорлупа