Причины неприязни Зубкова к своему новому сотруднику не совсем ясны. Лавров считал, что тот просто завидовал Гумилеву. У Зубкова было мало публикаций, а Гумилев в шестидесятые много печатался и сумел с 1960-го по 1970-й опубликовать три монографии и одну научнопопулярную книгу. Может быть, так оно и было, ведь Лавров великолепно разбирался в обстановке. Сергей Борисович взял Гумилева под защиту, когда Зубков попытался уволить Гумилева.

Весной 1968-го подошел срок очередного переизбрания на должность. Эту процедуру, обычно формальную, при желании можно использовать против неугодного доцента, профессора, научного сотрудника. И вот научный семинар института неожиданно не рекомендовал переизбирать Гумилева. Претензия была в следующем: исследования Гумилева далеки от «направления и тематики института».

Однако судьба научного сотрудника была в руках Ученого совета университета, а он единогласно высказался за избрание Гумилева на новый срок. Недоброжелатели Гумилева отступились. Кажется, других неприятностей у него не было. «Это был самый лучший период моей жизни, — вспоминал Гумилев. — Я просто был счастлив, что я могу ходить на работу, что я могу читать лекции. Все эти 25 лет, которые я в университете, я занимался этой работой, а в свободное время – отпускное и каникулярное – продолжал писать книги по истории, географии и этнологии».

В СССР ученый со степенью доктора наук по определению был человеком обеспеченным. Гумилев много печатался, а значит, получал гонорары. Со второй половины шестидесятых он уже не нуждался в деньгах. Впрочем, жил Гумилев по-прежнему небогато. Однажды к нему в гости пришла актриса Алла Демидова. Они сидели на кухне, Гумилев курил, Демидова рассказывала, как читала «Реквием» за границей. Неожиданно вошла женщина и поставила чайник на плиту. Оказалось, что это соседка: «Ну да, я живу в коммунальной квартире», — сказал Лев Николаевич изумленной актрисе.

Гафазль Халилуллов, посетивший Гумилева в 1987-м, был поражен бедностью Гумилева. В Казани доктора наук обитали в просторных квартирах, заставленных книгами и антиквариатом, а Гумилев все еще ютился в коммуналке. Другой знакомый татарин, Дауд Аминов, посоветовал Гумилеву летом поехать на дачу. «Голубчик, нет у меня дачи, нет и автомобиля, и даже приличной квартиры нет», — ответил пожилой профессор.

В начале семидесятых Гумилев подал заявление на квартиру. Каждый год сотрудникам института давали однудве квартиры. Однажды выделили сразу несколько квартир, подошла и очередь Гумилева. Но вмешалось профсоюзное начальство, как и начальство партийное, Гумилева не любившее. Профорг нашел «законную» причину обойти Гумилева.

Дело в том, что Гумилев несколько лет был членом профбюро, куда Льва Николаевича избрали заочно – он задержался в отпуске. Когда Гумилев наконец вернулся из Москвы, коллеги «обрадовали» его новой почетной, но совершенно не нужной ему должностью. «Общественными делами» он, разумеется, не занимался, поэтому, когда настало время распределять квартиры, торжествующий профорг отклонил кандидатуру Гумилева: «за неучастие в общественной работе».

Своей машины у Гумилева никогда не было. Кажется, о машине он и не задумывался. Более того, ему даже не приходило в голову воспользоваться такси. Когда 15 июня 1967-го он встретил свою невесту на Московском вокзале, то, будто не догадываясь о существовании такси и носильщиков, взял «чемодан и сумку, снял ремень со своих брюк, просунул его через ручки чемодана и сумки и повесил это сооружение через плечо». Симоновская ужаснулась: «Срам какой! Как же мы пойдем так?» Так и пошли. Доктор наук, как заправский носильщик, дотащил вещи к трамвайной остановке, здесь путь только начинался: долго ехали по Лиговскому проспекту, там еще добирались до дома на Московском проспекте.

В СССР уже складывалось общество потребления. Правда, жизнь советского обывателя была скромнее и проще, чем у западногерманского или французского филистера. «Жигули» считались великолепной машиной, а «Волга» – роскошной, но сравнительная бедность ничего не меняла. Ленинград получал столичное снабжение, к тому же рядом была самая дружественная из капиталистических стран. Финляндия делала сказочную прибыль, обслуживая бездонный советский рынок. Финские товары не исчезали с прилавков ленинградских магазинов даже в перестроечные восьмидесятые, когда дефицита стало больше, а жизнь тревожнее. А в шестидесятые и семидесятые болееменее обеспеченный житель Ленинграда и вовсе не бедствовал. В общем, не бедствовал и Гумилев, но от потребительства был даже более далек, чем его покойная мать.

«У меня здесь 2 чемодана книг и ни одной тряпки. Тряпки мне не нужны…» – писал он из лагеря. В 1956-1957 Гумилев, по словам Натальи Казакевич, ходил на службу в «старом, порыжевшем от времени, тесном, темном костюме» – очевидно, том самом, что Гумилев вместе с Михаилом Ардовым купили в комиссионном магазине. Правда, потом появился «новый синий костюм, быстро потерявший вид», — добавляет Казакевич. Десять лет спустя ничего не изменилось. «Одет он был в короткий пиджак, из рукавов которого выглядывали манжеты рубашки», — вспоминала Наталья Симоновская о первой встрече с Гумилевым.

Дома Лев Николаевич носил клетчатую рубашку и широкие сатиновые шаровары. Очень скромно, особенно если вспомнить о роскошном красном халате профессора Пунина, о шелковом японском халате Ахматовой. Правда, как-то Гумилеву подарили бухарский халат, но неизвестно, носил ли его Лев Николаевич.

Все это говорит не об отсутствии вкуса. У Гумилева были и вкус, и чувство стиля. Алла Демидова рассказывает, как впервые читала в Ленинграде ахматовский «Реквием». Зал филармонии переполнен, а в партере сидит сам Лев Гумилев с женою. Актриса долго не могла подобрать платье для выступления. Надеть вечернее платье – нельзя, но и выйти «по-тагански» – свитер, юбка, — просто как женщина из очереди «под "Крестами"» – невозможно: позади музыканты в смокингах и фраках. И тогда она надела муар: «Муар всегда выглядит со сцены мятым, хотя при ближайшем рассмотрении можно разглядеть, что это очень красивое платье». После представления в гримерную к актрисе зашел Гумилев. «Я, чтобы предвосхитить какие-то его слова, говорю: "Лев Николаевич, я дрожала как заячий хвост, когда увидела Вас в зале". — "Стоп, Алла, я сам дрожал как заячий хвост, когда шел на этот концерт, хотя забыл это чувство со времен оных… Потому что я терпеть не могу, когда актеры читают стихи, тем более Ахматову, тем более "Реквием", но… Вы были хорошо одеты… Мама была бы довольна"».

Гумилев не привык жить комфортно. Во время Ангарской экспедиции он выпросил у Нины Ивочкиной большой «куб» за плесневелого сыра, который она собиралась выбросить, срезал плесень и с удовольствием съел оставшийся сыр: «Мне стало страшно, — вспоминает Ивочкина. — Я вдруг поняла, какой благополучной жизнью мы жили. Никому из нас не пришло в голову срезать корку. Тут только я осознала, сколько же пришлось пережить Льву Николаевичу».

Но Гумилев не был и аскетом. О его жизнелюбии пишут практически все мемуаристы, просто его потребности были скромны. Даже простой суп из картошки и лука с тушенкой, что варили в Ангарской экспедиции, был для Гумилева «настоящим праздником». Наслаждение жизнью не переходило в вещизм или обжорство. Зато «он остро наслаждался городом, "прекраснейшей в мире рекой Фонтанкой", трапезой в каком нибудь ресторане, например, Витебского вокзала», — вспоминал Гелиан Прохоров.