На Рождество Лессер-Хеброн завалило снегом. Расс приехал домой, отец отвел его в гостиную, закрыл дверь и сообщил, что Опа Клемент не придет на праздничный ужин, и Рассу к нему тоже нельзя.

– Клемент пьяница и распутник, – пояснил отец. – Мы решили прервать с ним общение до той поры, пока он не раскается.

Расс очень расстроился, пошел к матери за более подробным объяснением и дозволением встретиться с дедом. Объяснение он получил (Опа Клемент связался с незамужней учительницей от силы лет тридцати, а когда братья явились его вразумлять, пил виски), а дозволение – нет. И хотя в их общине не принято изгонять братьев, пояснила мать, требования к семье пастора строже, в том числе и к Рассу.

– Но это же Опа. Не могу же я приехать на Рождество домой и не повидаться с Опой.

– Мы молимся о его раскаянии, – невозмутимо ответила мать. – Тогда мы снова сможем с ним общаться.

Ее хладнокровие доказывало, что главное в ее жизни – Христос, а все остальное вторично. Заповедь чтить родителей происходит из Ветхого завета. Новый завет призывает стократно возрадоваться исправлению грешника, однако от грешника сперва требуется раскаяться. Даже глаз свой следует вырвать, если он соблазняет тебя[46], что уж говорить о вводящем в соблазн родителе. Мать была нисколько не радикальнее Евангелия.

Рождественским утром Расс обнаружил на припорошенном снегом крыльце их дома дубовый сундучок размером с младенческий гробик. Гладко оструганные пахучие доски, латунные детали с ручной гравировкой. В сундучке лежала записка. “Расселу в Рождество, надеюсь, ты заполнишь его инструментами. С любовью от Опы”.

Расс прослезился, занес сундучок в дом. А когда отец тем же утром, только позднее, велел ему взять топор и разнести сундучок в щепу, прослезился еще раз.

– Нет, – воспротивился Расс. – Это расточительство. Он кому-нибудь пригодится.

– Ты сделаешь, как я сказал, – отрезал отец. – И я хочу, чтобы ты смотрел в огонь и видел, как он горит.

– Вряд ли это необходимо, – кротко вмешалась мать. – Давай просто пока его уберем. Быть может, отец раскается.

– Не раскается, – ответил отец. – Ни в чем нельзя быть уверенным, но я знаю его мысли лучше, чем ты. Рассел сделает, как я сказал.

– Нет, – повторил Расс.

– Не перечь мне. Неси топор.

Расс надел пальто, взял дедов подарок, точно решился исполнить волю отца, и понес сундучок по улицам Лессер-Хеброна. И не стыдился своего ослушания: он ведь любит деда, а любовь – суть Евангелия. Расс не сомневался, что родители заблуждаются.

Кузня была заперта, из трубы камина в задних комнатах нижнего этажа шел дым. Расс не так опасался гнева отца, как застать деда с блудницей, но Клемент сидел один на маленькой кухне, на плите кипел кофе. Дед стал другим человеком: свежепостриженный, выбритый, с чистыми ногтями. Расс объяснил, что случилось.

– Я смирился с этим, – сказал Клемент. – Я уже потерял твою маму, когда она вышла замуж: значит, так тому и быть. Не более чем требует Писание.

– Она молится за тебя. Она хочет, чтобы ты… раскаялся.

– Я зла на нее не держу. На твоего отца – да, но не на нее. Она ближе к Богу, чем любой из нас. Если бы Эстелла приняла крещение и вышла за меня, твоя мать наверняка приняла бы ее. Но я уже стар, вот-вот одряхлею. И не хочу, чтобы Эстелла за мной ходила. Достаточно и того, что она сейчас со мною.

Имя Эстелла, слова “она со мною”, заключенное в них распутство внушало Рассу отвращение.

– И если Бог меня не простит, – продолжал Клемент, – так тому и быть. Но кто сказал, будто твой отец знает, что Бог простит, а что нет? Мы с Эстеллой ездили в Доббсвилл, в лютеранскую церковь. Там хорошие люди, прекрасные христиане – говорят, существует множество способов снять шкуру с кошки. Кошек я, конечно, не свежевал, а вот енота доводилось. И пословица права: способы бывают разные.

Оставив красивый сундучок в безопасности у Клемента, Расс вернулся домой и признался матери в содеянном. Она поцеловала и простила его, а вот отец так и не простил, ведь Расс ослушался его воли. А когда Расс уехал в Аризону и на собственном опыте убедился, что способов и правда масса, то написал о своем открытии только деду.

Лагерь альтернативной службы располагался в национальном заповеднике неподалеку от Флагстаффа, на месте бывшего лагеря Гражданского корпуса охраны окружающей среды[47]. Лагерем ведал Американский комитет друзей на службе обществу[48], но добрую треть сотрудников составляли единоверцы Расса. Несколько месяцев он копал землю, красил столы для пикника, сажал деревья, и наконец директор лагеря спросил, умеет ли он печатать на машинке. Рассу было всего двадцать, но в лагере он был одним из старших, вдобавок отучился пять семестров в колледже. Директор, Джордж Джинчи, поставил для него в приемной своего кабинета ремингтон высотой в добрый фут, с пожелтевшими до оттенка заварного крема клавишами. Джинчи был квакером, родом из Пенсильвании, а еще он долго работал начальником отряда бойскаутов и тренером футбольной команды в колледже. В лагере был горнист, который утром играл подъем, а вечером отбой, повар, которого звали “интендантом”, и вот теперь появился адъютант – Расс. В военной службе Джинчи нравилось все, кроме необходимости убивать.

Однажды весной 1945 года утренняя заря осветила пыльный черный дряхлый пикап, припаркованный возле штаба. В пикапе, молчаливые и прямые, сидели четверо индейцев навахо в черных фетровых шляпах – они ждали у штаба с ночи. Это были старейшины из Туба-Сити, и они приехали к директору с просьбой. Джордж Джинчи поприветствовал их, повернулся к Рассу и, округлив глаза, попросил принести кофе. Вернувшись с кофейником, Расс обнаружил, что трое мужчин стоят у стены, скрестив руки, а четвертый изучает висящую в углу обрамленную топографическую карту; все четверо молчали.

Расс впервые видел индейцев, а житейского опыта у него было так немного, что он не сразу опознал в охватившем его чувстве любовь. Он решил, что растрогался, глядя в старческие лица навахо. Однако же если бы его попросили описать их вождя, у которого на шее, под курткой с овчинным воротником, окостеневшим от грязи, висел галстук-шнурок с бирюзовым зажимом, Расс назвал бы его “красивым”.

– Чем могу помочь, джентльмены? – неловко спросил Джинчи.

Один из индейцев пробормотал что-то на незнакомом языке. Вождь обратился к Джинчи: