– Но почему я должен вечно с вами соглашаться? Мне не дозволено мыслить самостоятельно? Или мне дано мыслить только в тех пределах, которые установите вы?

– Ступайте прочь, – сказал Дантон. – Я вам не отец.

– Что это значит?

– Это значит, что вы ведете себя как пятнадцатилетний, нарываетесь на ссору, так почему бы вам не навестить домашних и не поссориться с отцом? Иначе неизбежны политические последствия.

– Я напишу…

– Ничего вы не напишете. Вы испытываете мое терпение. Ступайте прочь, пока я не сделал из вас первого в истории мученика-бриссотинца. Или идите к Робеспьеру, может быть, там вы встретите более теплый прием.

Робеспьер хворал. Весенняя сырость не шла на пользу его легким, а желудок отказывался принимать пищу.

– Значит, вы отрекаетесь от ваших друзей, – промолвил он с присвистом.

– Какое отношение это имеет к нашей дружбе? – высокомерно спросил Камиль.

Робеспьер отвел глаза.

– Вы напоминаете мне… как там звали того английского короля?

– Георг, – огрызнулся Робеспьер.

– Нет, Канут.

– Вам лучше уйти, – сказал Робеспьер. – Сегодня утром я не в состоянии с вами спорить. Мне нужно беречь силы для более важных дел. Но если вы изложите ваши мысли публично, я перестану вам доверять.

Камиль попятился из комнаты.

За дверью стояла Элеонора Дюпле. По тому, как вспыхнули ее тусклые глаза, Камиль понял, что она подслушивала.

– Надо же, Корнелия, – промолвил он. Камиль никогда не позволял себе обращаться к женщине в таком тоне, но эта женщина была способна разъярить даже мышонка.

– Мы не позволили бы вам войти, если бы знали, что вы его расстроите. Не приходите. В любом случае он вас больше не увидит.

Ее глаза не отрывались от Камиля. Надеюсь, вы поссорились, читалось в них.

– Вы и ваша гнусная семейка, Элеонора, вы и вправду возомнили, будто теперь он принадлежит вам? Оттого что он снизошел до того, чтобы жить с вами под одной крышей, вы решили, что отныне будете решать, кому входить, а кому выходить? Что у вас есть право не допускать к нему лучшего друга?

– Вы так в себе уверены, не правда ли?

– У меня есть для этого основания, – сказал Камиль. – О Корнелия, я вижу вас насквозь. Мне ведомы ваши планы, я знаю, на что вы надеетесь. Думаете, он на вас женится? Забудьте, моя дорогая, этому не бывать.

Тот разговор с Элеонорой оказался единственной радостью за весь день. Люсиль сидела с печальным видом, обняв руками выпирающий живот. Жизнь ее больше не радовала. Она достигла той поры, когда все женщины разглядывали ее с живым сочувствием, а мужчины обращали на нее внимания не больше, чем на старый диван.

– Тут записка от Максимилиана, – сказала она. – Я вскрыла ее. Он расстроен тем, что произошло между вами утром, что был резок, и просит его простить. И Жорж заходил, передавал, что сожалеет.

– А я на славу поскандалил с Элеонорой. Эти люди хищники. Интересно, что со мной будет, если Дантон и Робеспьер разойдутся в суждениях?

– У тебя есть собственное мнение.

– Да, но увидишь, в конечном счете это окажется неважным.

Двадцать шестого марта королева передала врагам французские военные планы. Двадцатого апреля Франция объявила войну Австрии.

Двадцать пятого апреля 1792 года: научная и демократическая казнь Николя-Жака Пеллетье, грабителя с большой дороги.

Толпа собралась немалая, не сравнить с обычной казнью. Люди охвачены предвкушением. Разумеется, палачи практиковались на чучелах и сейчас держатся уверенно, подбадривая товарищей. Впрочем, чего им бояться – все сделает механизм. Его водрузили на эшафот – большую раму с тяжелым лезвием. Преступник вместе со стражниками всходит на эшафот. Он не будет страдать, ибо во Франции на смену варварству пришло новое устройство, одобренное комитетом.

Палачи окружают приговоренного, привязывают его к доске и подталкивают доску вперед; стремительно падает лезвие, раздается мягкий стук, крови неожиданно много. Толпа вздыхает, люди недоверчиво переглядываются. Все кончилось слишком быстро, никакого зрелища. Они не видят, мертв ли преступник. Один из подмастерьев Сансона поднимает глаза на мастера – тот кивает. Юноша берет кожаный мешок, в который упала голова казненного, и вытаскивает капающее кровью содержимое. Предъявляет голову ликующей толпе, медленно поворачивая ее на все четыре стороны, чтобы показать пустое, лишенное выражения лицо. Неплохо. Толпа удовлетворена. Женщины поднимают детишек, чтобы тем было виднее. Туловище казненного свалили в большую плетеную корзину, отрезанную голову поместили между ног.

Все вместе, включая демонстрацию отрубленной головы (что вовсе необязательно), занимает пять минут. Главный палач прикидывает, что при необходимости время можно уменьшить почти вдвое. Он, его помощники и ученики расходятся в мнениях относительно нового устройства. В пользу механизма говорит удобство, точность и гуманность. Невозможно поверить, что приговоренный успевает испытать боль. Однако устройство выглядит таким незамысловатым – люди решат, что любой способен им управлять и для этого не нужно быть палачом. Уважаемая профессия обесценивается. Только в прошлом году Национальное собрание обсуждало смертную казнь, и популярный депутат Робеспьер буквально молил о ее отмене. Говорят, он не смирился с поражением и надеется снова поднять этот вопрос. Но такой умудренный жизнью человек, как мсье Сансон, чувствует, что в этом вопросе общественное мнение не на стороне мсье Робеспьера.

Дантон. Робеспьер заходил к Камилю поздно вечером. Я был там с Люсиль. Не подумайте ничего плохого. Служанка Жанетта глаз с нас не сводит. Хотя чем, по их мнению, я собираюсь заниматься с женщиной на седьмом месяце? Но где же Камиль? Вы должны быть на месте, если Робеспьеру придет охота вас навестить. Молодой Максимилиан был слегка раздражен. Люсиль поймала мой взгляд – она понятия не имела, где пропадает Камиль.

– Могу предложить вам на выбор несколько мест, – сказал я. – Но самому вам ходить туда не советую, Макс.