Он вспыхнул. Дурные мысли. На самом деле Камиль наверняка за рекой, выступает перед одним из тех нелепых женских объединений, которые они с Маратом всячески поддерживают. Общество юных дам за членовредительство маркизов, клуб «Торговки рыбой за демократию», ну, в таком роде. У Неподкупного столько поклонниц, что, если он войдет во время выступления обожаемого ими Камиля, дамы окончательно утратят благоразумие и начнут набрасываться на прохожих.

Он спросил, может ли подождать. Дело не терпит отлагательства.

– Даже до утра?

– Я тружусь, не зная ни дня ни ночи, – объяснил он. – Впрочем, как и Камиль. Обычно, когда он мне нужен, он всегда на месте.

– Но не сегодня, – заметил я. Люсиль обратила ко мне умоляющий взор.

Мы просидели больше часа, но до чего же тяжело ему дается пустая болтовня! Именно в тот вечер Лолотта попросила его стать крестным их ребенка. Максимилиан был польщен. Она напомнила ему, что выбор имени – привилегия крестного. Он сказал, что у них непременно родится сын, и мы должны дать ему вдохновляющее имя – имя великого человека, прославленного республиканскими добродетелями. Ибо отныне республика для нас не политическое устройство, а состояние умов. Максимилиан размышлял над греческим и римским именами, пока не объявил, что мальчика назовут Горацием, в честь поэта.

– А если родится девочка? – спросил я.

Люсиль мягко ответила, что имя кажется ей подходящим, но я видел, она прикидывала в уме, как избегнуть неловкости, обращаясь к ребенку в обычной жизни. Возможно, сказала она, вторым именем станет Камиль?

– Тоже славное имя, – улыбнулся Робеспьер.

Затем мы сидели и смотрели друг на друга. Все-таки я заставил его подозревать, что носитель славного имени проводит время у шлюх.

Камиль объявился около двух и спросил, кто из нас пришел первым. Услышав ответ, понимающе кивнул, но не расстроился. Люсиль не стала спрашивать, где он был. Ах, вот это жена! Я пожелал всем доброй ночи, а Робеспьер с Камилем пустились в обсуждение каких-то дел Коммуны, как будто сейчас два часа дня, а грубых слов попросту не существует.

Робеспьер: такие, как Люсиль, бывали и раньше. Об этом пишет Руссо. Робеспьер отложил книгу, но пометил абзац.

Должно быть, такое случается. В доме Демуленов было на удивление спокойно. Разумеется, они с ним не откровенничали. Люди вообще испытывали склонность ограждать его от многого.

Они просили его стать крестным их ребенка – или не крестным, поскольку вряд ли младенца будут крестить по католическому обряду. Люсиль обмолвилась об этом, когда он заглянул к ним (поздно, почти среди ночи) и обнаружил ее наедине с Дантоном. Он надеялся, что все это пустые слухи. Надеялся, что способен в это поверить.

При его появлении служанка удалилась, а Дантон отчего-то расхохотался.

Им с Дантоном было что обсудить, и он мог свободно говорить при Люсиль – она была в курсе событий и могла высказаться очень здраво. Однако Дантон пребывал в странном настроении: полувоинственном, полунасмешливом. Робеспьер не мог подобрать ключ к собеседнику, и разговор не клеился. Внезапно он ощутил почти физическое давление Дантоновой воли. Ему хотелось, чтобы Дантон ушел. Впоследствии он недоумевал, почему, чтобы успокоиться, ему пришлось сжать ладонями подлокотники кресла. Как раз в эту минуту Люсиль заговорила о ребенке.

Он был польщен. Это объяснимо: он самый старый друг Камиля. К тому же едва ли у него будут собственные дети.

Некоторое время они обсуждали имя. Может быть, это выглядело сентиментально, но он до сих пор помнил наизусть все стихи Камиля. Пишет ли он теперь? Нет, ответила Люсиль и нервно рассмеялась. А если находит старые стихи, то восклицает: «Это хуже, чем у Сен-Жюста!» – и швыряет их в камин. На миг Робеспьер ощутил себя глубоко оскорбленным – будто его мнение оспорили.

Люсиль извинилась и вышла поговорить с Жанеттой.

– Гораций-Камиль, – промолвил Дантон. – Думаете, это имя принесет ему удачу?

Робеспьер улыбнулся, рассчитано тонко. Если потомкам суждено его помнить, пусть в веках останется холодная сдержанность его улыбки, как останется мощь Дантона, его энергия, лицо со шрамами. Возможно, улыбка выглядела саркастической, покровительственной или неодобрительной – другой у него не было.

– Я думаю, Гораций… – сказал он. – Великий поэт, истинный республиканец. Если не брать во внимание поздние стихи, в которых его, вероятно, заставили льстить Августу.

– Да, – сказал Дантон. – Стихи Камиля вам льстят; впрочем, зря я сказал «льстят», я не смог подобрать нужного слова.

Ему пришлось стиснуть зубы. Чтобы стиснуть зубы, достаточно об этом подумать.

– Как я сказал, это славное имя.

Дантон откинулся в кресле, вытянул длинные ноги и проговорил, намеренно растягивая слова (по-другому этого не описать):

– Хотел бы я знать, где сейчас пребывает носитель славного имени.

– Не знаю.

– Не знаете.

– А что вы думаете?

– Вероятно, занимается каким-нибудь непотребством в публичном доме.

– Не понимаю, какое право вы имеете так думать. Не понимаю, о чем вы говорите.

– Мой дорогой Робеспьер, я и не жду, что вы поймете, о чем я говорю. Я был бы потрясен, если бы вы меня поняли. Вы разрушили бы мои иллюзии.

– Тогда к чему этот разговор?

– Я полагаю, вы не в состоянии вообразить и половины того, на что способен Камиль, не так ли? – заинтересованно спросил он.

– Это его личное дело.

– Вы меня удивляете. Разве он не публичная персона?

– Публичная.

– А значит, по вашему мнению, ему положено быть добродетельным. Однако Камиль не таков.

– Я не желаю знать…

– А я требую, чтобы вы знали. Ради общественного блага. Камиль…

Вернулась Люсиль. Дантон рассмеялся:

– В следующий раз, Максимилиан, обещаю посвятить вас во все подробности. Поразмыслите об этом.

(Заседание якобинского клуба. Выступление мсье Робеспьера.)

Из зала. Деспот!

Мсье Дантон (председатель). Тишина. Порядок. Мсье Робеспьеру несвойственно проявлять деспотизм, если речь не идет о деспотизме чистого разума.