неугасимым огнем любовь к книге. Квартира его, где он принимал посетителей, была буквально завалена книгами. Была у него и другая квартира, в Берлине, куда по его поручению сте­калось от антикваров со всех концов Европы все, что появля­лось значительного на книжном рынке.

В его распоряжении была совершенно феноменальная па­мять. Он появлялся в суде без портфеля, без единой записки и произносил свою речь, длившуюся иногда часами, с ссылками на сенатские решения и со сложными цифровыми выкладками, не пользуясь ни заметками, ни бумагами.

Речь Пассовера не была обращена к чувству судей или при­сяжных. Он оперировал исключительно логическими построе­ниями, действуя на своих слушателей, по выражению М. Л. Гольдштейна, «величайшим пафосом логики».

Занимаясь по преимуществу гражданскими делами, Пассо­вер изредка — и тогда с необычайным блеском — выступал и по уголовным делам. Так, например, по делу Вальяно, процессу-монстру, длившемуся два месяца, Пассовер защищал вместе с такими корифеями адвокатуры, как Плевако, Андреевский, Карабчевский и Александров, и, по свидетельству Гольдштей­на, превзошел всех. Другой участник процесса, Н. П. Карабчев­ский, писал, что он никогда не забудет речи Пассовера по это­му делу, настолько она выдавалась из всех речей глубиною изу­чения дела, полнотою освещения, неистощимой оригинальнос­тью, остротою и сокрушительной силой аргументации. А Ф. Н. Плевако по поводу той же речи так охарактеризовал Пассове­ра: «Это удивительный ум, пожалуй, нерусский, — он совсем не разбрасывается, не глядит по сторонам. Это ум, отточенный как бритва, пронизывающий беспощадно как раз то, что он хо­тел пронизать».

Однако, уголовная защита не была его настоящим призва­нием. По своему душевному складу и рационалистическому мышлению он не всегда подходил к роли уголовного защитни­ка. Так Пассовер однажды послал С. А. Андреевскому клиента, обвинявшегося в 30-ти подлогах документов и векселей, с со­проводительной запиской: «Клиент во всем сознался, поэтому мне нечего делать; правосудие должно свершиться; я, как за­щитник, не знал бы, что сказать в его оправдание». Андреев­ский защиту принял, и на все 30 вопросов о виновности при­сяжные дали отрицательный ответ: подсудимый был оправдан. Пассовер при встрече поздравил Андреевского, а кстати и себя, что он «не криминалист и поэтому еще кое-как может служить правосудию».

И действительно, истинное его служение правосудию было в области цивилистики. Там он не имел себе равного. Влияние его на практику Гражданского кассационного департамента Сената было очень значительно.

Любимым его детищем, деятельностью, которая была ближе всего его сердцу, являлось руководство конференцией помощ­ников присяжных поверенных, где молодые стажеры под его ру­ководством получали подготовку для будущей самостоятельной работы. Когда исполнилось 25 лет его адвокатской деятельнос­ти и коллеги пожелали чествовать его, как принято было в таких случаях, поздравительной делегацией на дому юбиляра, банке­том с торжественными речами и обильными возлияниями, он наотрез отказался. Уломать его не было возможности, и только на одно предложение он согласился: на чествование во время од­ного из очередных заседаний конференции, имевших место по воскресеньям в здании окружного суда.

В торжественном соединенном собрании конференций и их руководителей были произнесены поздравительные речи, а за­тем, когда официальная часть собрания была закончена, конфе­ренция под председательством Пассовера приступила к своей обычной деятельности: чтению и обсуждению очередного до­клада.

Среди его учеников были М. И. Кулишер, М. М. Винавер, Г. Б. Слиозберг, М. И. Шефтель и другие, в будущем известные адво­каты. Главный интерес участников конференций сосредоточи­вался на анализе доклада, который давал Пассовер. Для предва­рительного просмотра он доклада не получал, слышал его в пер­вый раз в заседании конференции. Тут-то он и обнаруживал свои обширнейшие познания, умение с необыкновенной быст­ротой схватывать суть вопроса и поражал силой своей аргумен­тации. Один из учеников Пассовера, М. М. Винавер, так охарак­теризовал его заключения: «Даже тогда, когда мы внутренне не сдавались, блеск его критики так ослеплял, что все предшество­вавшее блекло, мы не возражали, оставался на поле битвы один Пассовер...».

Несомненно, что в конференциях Пассовер создал себе заме­ну профессуры, к которой стремился, но не мог получить. «За необращение в православие, обращен в адвокатуру», — говорил он о себе.

В конференциях же — в этом вольном университете — где он, по меткому выражению Гольдштейна, «занимал все кафедры», он нашел должное применение своему педагогическому дарованию. Русская профессура потеряла в нем одно из лучших своих укра­шений. Его дар преподавания послужил бы на пользу не горсточ­ке молодых стажеров, а целому поколению русских юристов.

Пассовер долго отказывался от звания члена Совета. В при­ветственной речи по случаю празднования 25-летия адвокат­ской деятельности Пассовера, Спасович призывал его согла­ситься баллотироваться в Совет: «Я выражаю наше всеобщее пожелание в виде просьбы: не уклоняйтесь, снимите зарок, кото­рый вы на себя напрасно наложили, дайте себя увлечь. Это скре­пит еще более вашу связь с сословием, которое гордится тем, что считает вас своим членом», сказал Спасович.

Уступив просьбам коллег, Пассовер, наконец, согласился принять звание члена Совета, но когда председатель Совета по­дал министру юстиции статистические данные о числе евреев в сословии, приведшие к манасеинскому докладу, он подал в от­ставку, считая действие председателя Совета недостойным. В Совет он больше не возвращался, не взирая ни на какие просьбы и убеждения.

Компромиссы были чужды цельной натуре Пассовера. Он и еврейству остался верен не потому, что был с ним особенно свя­зан религиозными или национальными узами, а потому, что не выносил принуждения: у него была «спина, неспособная сги­баться, даже кланяться», как сказал о нем Спасович.

Своеобразной чертой Пассовера было то, что он не писал, даже бумаг не подписывал, а подавались они от имени его бли­жайших сотрудников, М. И. Кулишера или другого. Он не ос­тавил после себя ни одной печатной строчки. Весь его огром­ный запас знаний, вся колоссальная работа его острого, как се­кира, ума остались не запечатленными для будущих поколе­ний и лишь промелькнули, как фейерверк, мимолетным ярким и холодным светом в судебных заседаниях и собраниях конфе­ренций.

Какая тому причина? Пассовер говорил про себя: «Я про­фессиональный читатель, а не писатель». И на вопрос, почему он не пишет, отвечал: «Написать по поводу двух хороших книг третью плохую я не хочу, а написать самостоятельную и новую я не могу». Вряд ли это соответствовало действительности. Он, разумеется, мог написать самостоятельную книгу и, наверное, хорошую.

Трудно согласиться с Винавером, который из того обстоя­тельства, что Пассовер ничего не написал, сделал вывод, что Пассовер не был настоящей «творческой натурой... что у него не было широкого положительного начала, которое руководило его мыслью...». Ведь каждая судебная речь Пассовера была плодом творчества, и тот же Винавер пишет о выступлении Пассовера: «Вот оно, мгновенное, но истинное упоение творчеством».

Не