Блок когда-либо был стилистом, всецело погруженным в красоты собственного поэтического языка. Как это ни странно на первый взгляд, но поэзия его вовсе не чужда «общественным началам».

А. Белый справедливо отмечает, что Блок, в сущности, не был мистиком в обычном значении этого слова. Правда, одно время, в молодости, он как будто весь во власти мистических откровений и экстазов. Но земная жизнь со всеми ее «злобами» и «мелочами» настойчиво стучится к нему, и этот серафический поэт оказывается ей вовсе не чуждым. Недаром его мистическая «Незнакомка» так чудесно оборачивается Россией, приобретая все более и более реальные черты, до «толстомордень-кой» Катьки из «Двенадцати».

Россия, ее тайна, мессианская роль и грядущие судьбы, – заветная мысль Блока, как и каждого русского интеллигента. В этом особенно ярко сказались чисто национальные черты характера. Через основную русскую проблему о народе и интеллигенции, покаянные настроения дворян и православие Достоевского, он приходит к мечте о революции, как искупительной жертве интеллигенции. Недаром в плеяде своих современников-поэтов, отравленных всеми ядами тонкого европеизма, Блок оставался старовером, которому претила эстетика и которого пугал мистицизм, как счастливое эгоистическое переживание.

Жертвенность и пусть – книжное, но искреннее народолюбие и всегдашняя совестливость русского человека влекли его на площадь и проселочную дорогу, где бродят русские странники и проповедуют русские святые. Отсюда: неприятие личного счастья, тяжелый внутренний разлад, бунтарство, надрыв и даже хула на возлюбленную Россию и наивные мечты о какой-то «счастливой Америке», – то есть как раз то, что теперь так часто ставят в вину Блоку. Но поздние обличители забывают, что, заблуждаясь, он заблуждался всегда искренно, и, унижая Россию, делал это лишь от великой любви, никогда не изменяя ей, даже в самые черные свои минуты.

Блок, безусловно, является идеалом русской гражданственности и патриотизма. Пусть и гражданственность, и патриотизм его – особые, не удовлетворяющие казенных националистов. Они глубоко русские, и в этом секрет магической власти его поэзии.

Ведь только он достиг того жертвенного претворения «келейного» в «соборное», о котором когда-то мечтал Вяч. Иванов, и блестящая поэзия его уже растащена по романсам и «песенкам настроений», где сделалась достоянием толпы, всех и каждого. Пройдет еще немного времени, и она станет народной, в полном значении этого слова, ибо, несмотря на всю свою обособленность и своестранность, – она является истинным продуктом нашей национальной культуры, в недрах которой уже нет пропасти между народом и интеллигенцией.

А. Несмелов

А. Блок в русской поэзии

Только сейчас, то есть через 10 лет после смерти Александра Блока, можно в полной мере выяснить и подытожить все то, что дал этот поэт новой русской поэзии. Он как бы тот рубеж, тот водораздел, от которого начинают свое течение все реки и ручейки современного русского стихотворного искусства, и как бы ни были они различны в своем последующем полноводье, исток их один – Блок.

Даже такие творческие школы, как футуризм и акмеизм, объявившие войну символизму, знаменосцем которого Блок был до последних дней своей жизни, даже они во многом выросли и воспитались на дрожжах блоковской поэзии.

Здесь не место вдаваться в формальные доказательства этого положения.

Скажем лишь, что такие специалисты теории поэзии, как, например, проф. Жирмунский1, еще при жизни Блока доказывали, что гиперболика образов Маяковского находится в прямой генетической связи с катахрезами2 Блока, вроде, скажем, следующей:

Над бездонным провалом в вечность

Задыхаясь, хрипит рысак3.

Ирационализация поэтического стиля, противоречие между реальным значением слова и его метафорическим смыслом («паровая конка», «красные чернила») столь излюбленные ранним футуризмом, – в русскую стихотворную речь вводились уже Блоком и, следовательно, в этом отношении Маяковский является его учеником.

Акмеисты формально никогда не уходили далеко от Блока.

Они враждовали с ним лишь как с символистом, то есть – с поэтом определенного мироощущения. Они требовали ясности, вещности слова, ратовали за возвращение последнему функций прозаической речи.

Но, борясь с музыкальностью, вводимой в стихи в ущерб ясности, то есть, другими словами, поднимая бунт против основных начал поэзии романтической, – акмеисты нашли в стихах Блока то, что было как хлеб насущный нужно их школе.

Я говорю о переходе русского стихосложения на тонический строй, в чем решающая роль, несомненно, принадлежит Блоку.

Тяга к тоническому строю русских поэтов – давняя. Силлабо-тоническая система была привита русской поэзии в значительной степени искусственно (Тредиаковский и Ломоносов)4 уже былины давали образцы чистого тонического стиха, «ударниками» пробовал писать Державин, ими же много стихотворений написал Тютчев. Многих из них на метрику «выправил» Тургенев.

Необходимость этой реформы русского стиха, видимо, носилась уже в воздухе. И вот явился Блок. «Впервые у Блока, – пишет проф. Жирмунский, – свободные тонические размеры зазвучали, как нечто само собой разумеющееся, получили своеобразную напевность, законченный художественный стиль»5.

Акмеисты, главным образом Ахматова и Гумилев, широко использовали в своем творчестве это художественное открытие Блока, которое для русской поэзии не менее важно, чем для промышленной техники умение применять пар и электричество к работе машин.

Такое сравнение взято не для красного словца.

Необходимость считаться только с числом ударяемых слогов, не обращая внимания на число слогов неударяемых, заключенных между первыми, – открыла стихотворцам двери к неведомым еще до того ритмическим возможностям нашего языка. Оказалось, что при допущении тонического стихосложения, при канонизации его известные доселе школьные размеры могут образовать друг с другом небывалые еще сочетания и звучать сильно и напевно.

Перед раскрепощенным от школьной указки русским стихотворным ремеслом открылись новые горизонты. Лишь в силу этого появились такие поэты, как Маяковский, Есенин, Марина Цветаева и Сельвинский6, бытие которых немыслимо без предшествования Блока.

Именно Блока, а не символистов.

Брюсов, Бальмонт, Вяч. Иванов, Андрей Белый… Они сделали для русского искусства очень много, но Бальмонт продолжал тяготеть к традиции Фета, Брюсов всю свою жизнь оставался искателем, изменяя школам, и, в конце концов, пошел за победителями, то есть за теми, кто сам вырастал, перерабатывая в себе Блока. Особняком стоит Белый, сдвинувший изучение русской метрики с мертвой точки, много предвидевший, многое предчувствовавший…

Блок более поэт, чем все они.

Символизм, как теорию, даже как своеобразную «философию» потомки будут изучать по трактатам Белого и Вяч. Иванова, но символизм, как своеобразный рецидив романтической поэзии в начале XX века, будущий историк поймет, лишь вчитываясь в стихи А. Блока.

Деканонизируя старую систему стихосложения, разрушая старое и вводя новое в области «формы» – Блок сущностью своего звучания и очарования, актуальностью своей поэзии, – был целиком в прошлом, в мире грез тех провансальских певцов,