что у подъемных мостов феодальных замков пели о Пресвятой Деве или о рыцаре, на щите своем унесшем в Палестину цвета своей дамы7.

Но это прошлое, может быть, и есть извечное, никогда не стареющее, что одно только и оправдывает существование в наш рационалистический век паладинов стихотворной строчки.

XIII. Поэзия, «созвучная настроениям русской эмиграции»: Н. Гумилев

Б. Глебов

Слава Гумилева

Десять лет нет уже Гумилева, но все внятнее звучат торжественным и чудным строем медные колокола его стихов. Все мечты его жизни сбываются, когда уже нет ни жизни, ни мечты. Гумилев становится учителем, знаменем, певцом нового поколения, грезящего новым выстраданным, простым и суровым романтизмом.

Гумилев не был гением, но своей жизнью и стихами он отчеканил светлый образ спокойного мужества и преданной добру силы. Как бы ни менялись люди, всего им милее простой и чистый подвиг, который каждому тайно снится и на который каждый способен.

Сам Гумилев понимал, почему он будет нужен людям. Он говорил, что не оскорбляет их неврастенией, не унижает душевной теплотой, но когда вокруг свищут пули, когда волны ломают борта, он учит их, как не бояться, не бояться и делать, что надо. И вот несутся, как теплый ветер, стихи о войне, об охоте, путешествиях и открытиях, о быстрокрылых капитанах, об открывателях новых земель, о высоких палатках и о сладком воздухе неведомой страны.

Ему чуждо всякое упадочничество и мудреные, смешные рыцари в перелинах. Он любит только сильных, злых и веселых, убивавших слонов и людей, умиравших от жажды в пустыне, замерзавших на кромке вечного льда, верных нашей планете, сильной, веселой и злой. В этом героизме нет ни отчаяния, ни бунта. Он знает: человеку грешно гордиться, человека ничтожна сила. Созидающий башню сорвется, разрушающий будет раздавлен. Гумилев не поет о титанах. Ему мила эта грешная земля и простые люди, странствующие по ней. Он не может наглядеться, как араб в пустыне, припадает к воде и поет.

Эта милая земля для него – приют Божий, и светлел праведностью подвиг мореплавателей и стрелков. Грубая сила его никогда не увлекала. Недаром он – поэт и знает великую силу слова. Он помнит, как солнце останавливается словом, словом разрушали города. Большой и смелый мастер, он знает, как разнообразно применение словесной стали, которая может быть нежнее, чем ветер в розовой аллее, и страшнее расплавленного свинца.

Печальна участь поэтов российских. Свою судьбу Гумилев знал. Не напрасно пророчил себе смерть в болотине проклятой или в какой-нибудь страшной щели. Большевиков он открыто и брезгливо презирал. Поднял большие спокойные глаза, гневно крикнул навстречу ружьям, когда утро расстрела настало. О чем думал он? Об утре, унесшем Пушкина? Или Лермонтова? Или о мгле, готовой поглотить Блока, Есенина, Маяковского? Или о том ослепительном желанном дне, когда взойдут, ясны, стены нового Иерусалима на полях его родной страны?

России предстоит еще много и много жить. Новые придут в жизнь поколения, которые вникнут в сокровища былых мечтаний и песен. Среди других воителей и певцов выделят они Гумилева, верного ратника земли отечества и вечной правды.

А. Яблоновский

Все проходит

Годовщина Гумилева еще раз напомнила старую истину, – что «настоящая» революция не может не убивать ярких, слишком ярких людей. В каждой «великой» революции непременно преобладает злой дурак, который действует во имя «равенства»:

– Равенства в нищете, равенства в убожестве мысли, равенства в злодействе и в ничтожестве….

– Почему он умнее меня? Почему поэт Божьей милостью считается выше комиссара милостью пролетариата?

– Не знаю, читали ли вы протоколы допросов, снятых с Андрея Шенье1, но это, может быть, самые яркие страницы «великой» революции.

«Злой дурак» допрашивал и сам не знал, что он хотел. Дурак – махровый, тупорылый, от головы до пят – дурак.

Если бы Андрея Шенье допрашивала лошадь, самая обыкновенная лошадь, а не люди революции, то, может быть, протоколы были бы умнее.

Допрашивала революция и нашего поэта Н. С. Гумилева. И русский «злой дурак» оказался не выше французского. Это один тип, выработанный на всю вселенную, одного поля ягода, одного штампа.

Но и в том и в другом случае, впечатление от дурака и его допроса было одно и то же. Такое впечатление, что людям становилось противно жить на свете, что самая жизнь, великий дар Творца, казалась ошейником с шеи раба, высеченного плетью. Вот как почувствовала эту оскорбительностью жизни поэтесса М. Цветаева:

Андрей Шенье взошел на эшафот,

А я живу, и это – смертный грех.

Есть времена – железные для всех,

И не певец, кто в порохе поет.

И не отец, кто с сына у ворот,

Дрожа, срывает воинский доспех…

Есть времена, где солнце – смертный грех2.

Эти «железные времена», однако, проходят. «Все приходит к концу, как угодно Творцу», и «злой дурак», сказавши свое глупое слово в истории, исчезает потом бесследно, как исчезают в природе мертвые звери.

Кто видел мертвого волка или мертвую гиену?

Но зато как только «злой дурак» сгинет, взрыв раскаяния сотрясет душу человечества и люди начнут воздвигать памятники убиенным и замученным. Ах, сколько памятников будет в свое время на улицах и площадях русских городов…

Я не обольщаюсь, я знаю, что слава в прихотях вольна и, может быть, найдутся потомки, которые где-то воздвигнут монументы и «злому дураку» и «Дураку»3, который ушел из жизни, так и не успевши «приговорить мечту к расстрелу».

Но я думаю, что в России будут преобладать памятники убиенным и замученным. Никакие потомки не вырвут из своего сердца этой скорбной памяти, потому что имя убиенным – легион.

Будет памятник и Гумилеву. Это был тот, кто в «железные времена» всеобщего растления не забыл о человеческом достоинстве и умер смелым и гордым человеком…

Какая это радость в «железные времена» – гордый человек.

Г. Савский

Поэт воинственного дерзания. Двадцать лет со дня смерти Николая Степановича Гумилева

Двадцать лет тому назад, пасмурной ночью, 1 сентября нового стиля 1921 года, по обвинению в принадлежности к заговору «Таганцевской группы» был расстрелян один из величайших поэтов нашей трагической эпохи – Николай Степанович Гумилев.

Оправдались его предсказания, умер он «не на постели, при нотариусе и враче, а в какой-нибудь дикой щели», умер от пули, умер так, как предугадал:

Упаду. Смертельно затоскую,

Прошлое увижу наяву.

Кровь ключом