сам объясняет это:

Но, когда вокруг свищут пули,

Когда волны ломают борта,

Я учу их, как не бояться,

Не бояться и делать, что надо.

И когда женщина с прекрасным лицом,

Единственно дорогим во вселенной,

Скажет: «я не люблю вас», —

Я учу их, как улыбнуться,

И уйти, и не возвращаться больше.

А когда придет их последний час,

Ровный, красный туман застелет взоры, —

Я научу их сразу припомнить

Всю жестокую, милую жизнь,

Всю родную, странную землю,

И, представ перед ликом Бога

С простыми и мудрыми словами,

Ждать спокойно Его суда5.

* * *

Не всякому понятно увлечение экзотикою. Но тот, кому пришлось в яркий солнечный день отдыхать от томительной жары в юрте кочевника и проснуться под звон бубенцов мимо проходящего каравана верблюдов, кто видел, как они, один за другим, мерно покачиваясь, солидною, важною поступью двигаются длинною цепью, послушно связанные продетыми сквозь ноздри веревками; кому приходилось видеть проводников этих караванов, в пестрых халатах, или – библейские фигуры на улицах восточных городов, или углубиться в молчаливые ущелья диких недоступных гор, – тому понятно, что здесь душа соприкасается с чем-то извечным, более древним, чем вся наша культура, и более близким бесконечному мирозданию и неумирающей природе.

Неведомые ранее ощущения как-то вдруг подымают на высоту, с которой маленький и беспокойный человеческий мир кажется жалким и суетливым. Там соприкасаешься с вечностью, подобно тому, кто, по словам Тютчева, «посетил сей мир в его минуты роковые».

Эти необычайные ощущения познал наш поэт в Абиссинии:

Между берегом буйного Красного моря

И суданским таинственным лесом видна,

Разметавшись среди четырех плоскогорий,

С отдыхающей львицею схожа, страна.

Север – это болота без дна и без края,

Змеи черные подступы к ним стерегут,

Их сестер-лихорадок зловещая стая,

Желтолицая, здесь обрела свой приют.

А над ними насупились мрачные горы,

Вековая обитель разбоя, Тигрэ,

Где оскалены бездны, взъерошены боры

И вершины стоят в снеговом серебре6.

Страсть к путешествиям овладела душою поэта. Он не мог спокойно представить себе, что кто-либо другой, а не он, будет вдохновляться представлением дальнего странствования:

Что до природы мне, до древности,

Когда я полон жгучей ревности:

Ведь ты во всем ее убранстве

Увидел Музу Дальних Странствий.

(«Отъезжающему»)

Но пребывание в тропическом мире дикой природы и диких людей не может дать полного и постоянного удовлетворения человеку с высокими запросами духа; мир дикой природы начинает казаться ему скучным; но, зато мир европейской культуры – жалким:

Но проходили месяцы, обратно

Я плыл и увозил клыки слонов,

Картины абиссинских мастеров,

Меха пантер, – мне нравились их пятна, —

И то, что прежде было непонятно,

Презренье к миру и усталость снов7.

* * *

Из своих путешествий Гумилев вынес ощущение вечности, перед которой кажется мелким все временное и личное. Описывая Египет, он говорит:

Там, взглянув на пустынную реку,

Ты воскликнешь: «ведь это же сон!»

Не прикован я к нашему веку,

Коли вижу сквозь бездну времен8.

Попадая в страны, история которых насчитывает тысячелетия, начинаешь жить вне времени. Самое странствие разрушает представление о днях и годах:

Мы видим горы, леса и воды.

Мы спали в кибитках чужих равнин,

Порою, казалось, – идем мы годы.

Казалось порою, – лишь день один.

(«Возвращение»).

С другой стороны, теряется представление о пространстве, и человек начинает ощущать яснее беспредельность:

Я чувствую огромные моря,

Колеблемые лунным притяженьем,

И сонмы звезд, что движутся, горя,

От века предназначенным движеньем9.

В человеке, который почувствовал величие вселенной и ощутил в себе связь с бесконечностью во времени и пространстве, – душа становится сильнее тела. Человек этот не только равнодушен к смерти, но равнодушен и к телу. Недаром Восток создал особую психологию, чуждую европейскому материализму, недаром Восток был родиной всех великих религий.

Гумилев проникся этой психологией борения духа с телом и победы духа:

Расцветает дух, как роза мал,

Как огонь, он разрывает тьму.

Тело, ничего не понимая,

Слепо повинуется ему.

(«Солнце духа»).

И все идет душа, горда своим уделом,

К несуществующим, по золотым полям,

И все спешит за ней, изнемогая тело,

И пахнет тлением заманчиво земля.

(«Разговор»).

Солнце духа, ах, беззакатно,

Не земле его побороть,

Никогда не вернусь обратно,

Усмирю усталую плоть.

(«Снова море»).

Однако томление духа, прикованного к плоти, бесплодно, ощущение огромного мира и вечности выше слабых человеческих сил и рождает потребность в какой-то новой способности восприятия. Гумилев почувствовал это ощущение:

Как мальчик, игры позабыв свои,

Следит порой за девичьим купаньем

И, ничего не зная о любви,

Все ж мучится таинственным желаньем,

Как некогда в разросшихся хвощах

Ревела от сознания бессилья

Тварь скользкая, почуя на плечах

Еще не появившиеся крылья, —

Так век за веком, – скоро ли, Господь? —

Под скальпелем природы и искусства

Кричит наш дух, изнемогает плоть,

Рождая орган для шестого чувства10.

* * *

Не надо думать, что Гумилев был чужд человеческим страстям и вкуса жизни. Временами возвращался он к обыкновенным человеческим чувствам и переживал их со всею силою здорового порыва:

Я – вольный, снова верящий удачам,

Весь мир мне дом.

Целую девушку с лицом горячим

И с жадным ртом.

(«Стансы»).

И тогда ему мила самая простая бесхитростная и непритязательная жизнь:

И порой мне завидна судьба

Парня с белой пастушеской дудкой

На лугу, где девичья гурьба

Так довольна его прибауткой.

В эти минуты поэту все мило:

Люблю в соленой плескаться волне,

Прислушиваться к крикам ястребиным,

Люблю на необъезженном коне

Нестись по лугу, пахнущему тмином.