Повесть о благородном рыцаре Ланцелоте, об отвратительном-чудовище, о мужестве, о любви, о силе была легендой, рассказанной языком человека эпохи Отечественной войны. Мы, видевшие или читавшие эту пьесу в военные годы (в окончательном виде автор читал ее в ЦК КПСС Таджикистана; в Душанбе был осуществлен первый вариант акимовской постановки), очень ясно ощущали ее направленность. Не было ни малейшего сомнения в том, кто такой дракон и кто такой «господин президент вольного города», который приписывает себе подвиг Ланцелота. Удар пьесы был по западным любителям загребать жар чужими руками — недаром понятие «второй фронт» в те годы стало синонимом слов «медлительность», «оттяжка» и пр.[58]

Великолепное умение оживить уже стершиеся, привычные обороты речи, дать насыщенную и поражающую богатством речевую характеристику героя, стремительность действия и одновременно развития образов героев — все это характерно для Евгения Шварца.

Иногда сказка Шварца — это рассказ о современности, уснащенный сказочными деталями. В пьесе «Повесть о молодых супругах» действие происходит в наше время, в среде обыкновенных советских людей. Но рядом с ними «живут» два сказочных персонажа — Кукла и Медвежонок. Эти старые игрушки помогают раскрыть образы героев, комментируют события, рассказывают о том, чего не знают герои пьесы.

Молодые супруги рассорились. Маруся тяжело заболела, лежит с высокой температурой. Ей хочется поговорить с Куклой и Медвежонком:

«Маруся. Пока вы со мной разговариваете, все кажется печальным, но уютным, как в детстве, когда накажут ни за что, ни про что, а потом жалеют, утешают, сказку рассказывают. Не оставляйте меня одну! Помогите мне! Очень уж трудная задача. Если бы мы ошиблись друг в друге и он меня разлюбил, а я его, как задача легко решилась бы… Убивают нас беды мелкие, маленькие, как микробы, от которых так болит у меня горло. Что с ними делать? Отвечайте! Не бойтесь. Да, у меня жар, а видите, как я рассуждаю. Стараюсь. Рассказывайте о тех ваших хозяйках, что были несчастны. Ну же!

Кукла. Будь по-твоему. Слушай. Звали нашу первую хозяйку Милочка, а потом превратилась она в Людмилу Никаноровну.

Медвежонок. И вышла замуж за Анатолия Леонидовича. Мужчина мягкий, обходительный.

Кукла. При чужих. А снимет вицмундир да наденет халат — беда. Все ему не по нраву… Систематичес-ски, — шипит наш Анатоль, — систематичес-с-ски, транжжирка вы этакая, тратите на хозяйство по крайней мере на с-семь целковых больш-ш-ше, чем с-с-следует. Поч-чему вы покупаете с-с-сливочное… Вы з-з-забываете, что я взял вас-с-с бес-с-сприданницей, вы хотите меня по миру пус-с-стить…

Маруся. Нет! У нас с Сережей никогда не было столкновений из-за денег. И не могло быть. Подумать смешно. Рассказывайте дальше!»

В этой сцене очень ясно проявились характерные для Е. Шварца черты — соединение реальности и сказки и неколебимая вера в нашу мораль, в нашего человека, воспитанию которого Евгений Шварц и посвятил свое творчество.

В творчестве Е. Шварца, как и, разумеется, в творчестве других наших сказочников, мы не найдем абстрактной символики, романтики ухода от мира, от жизни, от общества. Особенно это становится заметным, если мы сравним сказки наших писателей с зарубежными сказками, хотя бы и очень одаренных беллетристов.

В переведенных сказках Кристиана Пино (3) есть фантастический этюд «Затерявшийся самолет». Кончается он так: «А между тем самолет все поднимался, и уже встревоженные астрономы наблюдали за его полетом в телескоп. Никто никогда не видел, чтоб этот самолет вернулся, и никто не узнал, цел ли он или упал где-нибудь в далеком море. А если спустя месяц или полтора один выдающийся астроном и подметил двигающийся на огромной высоте аэролит, которому он дал очень длинное название, то этот научный факт не имеет, разумеется, ни малейшего отношения к сказке о затерянном самолете».

Что ж, сказка о «красивой смерти»…

Можно перебрать все сказки — большие и малые, веселые и грустные, но ни в одной из них мы не найдем романтики смерти, романтики ухода от бытия!

Он был сказочником из тех, кто умеет провести вас по всем волшебным лабиринтам и ткнуть носом в реальную жизнь. Он любил жизнь в сказке и сказку в жизни.

Был такой эпизод. Принимали в Союз писателей одного критика, которого мы для простоты назовем Н. (4). Евгений Львович, как член правления, пришел на заседание, узнал, о чем идет речь, и наклонился к ожидающему своей участи литератору:

— Вот я сейчас выступлю и скажу: «Никакой он не критик. Имейте в виду — он писал стихи и, наверное, пишет сейчас». И тогда вам будет плохо. Встану и разоблачу. И другие критики побьют вас камнями, а может быть, сожгут на костре!

Критик взмолился о пощаде. Евгений Львович сказал:

— Промолчу при одном условии — при каждой встрече со мной отдавать королевские почести — снимать шляпу и падать на колени.

Первые две или три встречи произошли в помещении как-то безболезненно. Евгений Львович застывал в царственной позе, а Н. рушился на пол.

Но вот однажды, в дождливый день, на углу Садовой и Невского они встретились — Шварц и бывший поэт. Было, как пишется в очерках, сыро, мокро, холодно. Сверкали лужи.

Н. подошел вплотную к Евгению Львовичу и плюхнулся в воду, обдав его брызгами.

Перепуганный Шварц кинулся в какой-то магазин. Через несколько минут он вышел.

Н. снова плюхнулся в лужу. Евгений Львович опять вернулся в магазин, где, очевидно, для того, чтобы как-то объяснить свое возвращение, купил какую-то ерунду. Снова вышел с каким-то пакетом.

Н., уже мокрый и грязный с головы до пят, снова упал на колени.

Рядом терпеливо мокли прохожие, ожидающие, что будет дальше. Шварц сказал, простирая руку с бумажным свертком:

— Именем данной мне королевской власти вы освобождаетесь впредь от оказания мне царских почестей. Идите и не пишите стихов!

После войны я чаще всего встречал Евгения Львовича в Комарове (Келломяки). Он постоянно жил там, писал, читал, прогуливался по пляжу, собирая «дары моря» — всяческие предметы, выброшенные волной. Однажды он подарил мне найденный им большой стеклянный шар, который еще долго катался у нас под кроватями и под столами, вызывая смятение в душе моего кота.