Юдит.

Когда фрау Йохум сообщила мне, что именно Юдит доносила на меня в Штази в течение многих месяцев, а то и лет… нет, я не почувствовала ненависти. Лишь шок и отчаяние, а потом закралась грусть. Кому можно было доверять в этой стране? Кто не былу них на крючке? Кто не предал бы своего близкого друга, лишь бы договориться с подонками?

Но Юдит всегда уверяла меня в том, что ценит нашу дружбу больше всего на свете. «Мы с тобой сестры, и мы всегда будем заботиться друг о друге». Я верила ей, потому и была с ней откровенна. И вот теперь выяснилось, что она встречалась со своим куратором из Штази и докладывала ему обо всем, что слышала от меня. И все это обернулось против меня, хотя я не помню, чтобы высказывала какие-то крамольные мысли в ее присутствии. Но Штенхаммер приводил якобы мои цитаты — сплошь саркастические замечания о жизни в нашей маленькой республике, вполне в духе берлинской богемы. Что-то подобное действительно звучало во время наших долгих и пьяных посиделок в чьей-нибудь квартире на Кольвицплац. Когда на допросе я услышала знакомые фразы, мне сразу стало понятно, что в нашей богемной коммуне всегда были глаза и уши Штази. Но Штенхаммер был умен. Он никогда не цитировал мои самые интимные и доверительные признания, чтобы я не догадалась, что в роли «крота» выступала Юдит. Вот почему, услышав эту новость от фрау Йохум, я не могла поверить. И до сих пор не верю. Даже сейчас, выложив эту правду на бумагу, мне не становится легче, и чувство одиночества не исчезает. Я действительно очень одинока в этом мире. Потому и не могу себя заставить выйти на улицу. Видеть людей — значит еще сильнее ощущать свою полную изоляцию. У меня нет семьи. У меня нет друзей. Я живу во лжи ради того, чтобы исправить самую чудовищную несправедливость. И эта комната… чистая, теплая и очень уютная, хотя и крохотная. В своих мечтах я часто вижу здесь детскую кроватку, в которой спит мой сын. Я очень боюсь, что люди, у которых он живет, не дадут ему любви, будут холодны и официальны с ним. А он так любит, чтобы его тискали. И я всегда брала его на руки, баюкала, прижимала к себе, целовала.

А сейчас…

Сейчас… Я все надеюсь, что, перенося действительность на бумагу, я смогу осмыслить ее. Принять. Но нет, кошмар все усиливается. Каждое утро я просыпаюсь после беспокойной ночи, и до меня не сразу доходит страшный смысл моего существования. Кажется, что мир не так уж и плох. Но потом наступает прозрение — у меня отобрали сына! — и я понимаю, что это горе не имеет границ. И его не вычеркнуть.

* * *

Я наконец собралась с духом и вышла на улицу позвонить. Был снегопад. Снег — он всегда делает мир чище. Все вокруг умолкает и становится девственно-белым. Даже Кройцберг — этот уродливый Кройцберг — приобретает налет загадочности. И грустные глаза турок, которых я вижу повсюду, с печатью ностальгии и никчемности на лицах, как будто светлеют под этим падающим Schnee[112].

Я зашла в телефонную будку на углу и набрала номер «Радио „Свобода“», который дал мне герр Ульман. Дозвонившись до коммутатора, попросила соединить меня с приемной герра Велманна. Ответила очень строгая женщина. Она представилась как фрау Орфф, секретарь герра Велманна. Когда я назвала свое имя, она сказала:

— Мы ожидали вашего звонка гораздо раньше.

— Мне сказали позвонить на этой неделе.

— И поэтому вы решили дотянуть до трех часов пятницы? Не слишком профессионально, скажу я вам.

— Я еще не освоилась в этом городе, — фальшиво соврала я.

— Понедельник, одиннадцать утра, — отчеканила она. — Если только в вашем плотном графике найдется время для встречи с потенциальным работодателем.

— Одиннадцать утра в понедельник, мне это подходит.

— Не опаздывайте, фрау Дуссманн. А еще лучше — поторопитесь.

* * *

После звонка я снова зашла за продуктами и вернулась домой. Я вдруг поймала себя на мысли: он до сих пор не дал о себе знать. Тот человек, о котором они говорили. Их агент. На мгновение промелькнула надежда. Он никогда не появится. Возможно, его уже арестовали или они решили «не использовать» меня… и я свободна.

Но если они решили не использовать меня, значит, я больше никогда не увижу сына.

* * *

Я такая трусиха. Еще два дня просидела взаперти. И в ночь на понедельник так и не уснула от страха перед собеседованием. Бессонница становилась угрожающей.

До рассвета я выкурила, должно быть, целую пачку сигарет. Почему я не могла заснуть? Волновалась, что не получу работу — и вызову неудовольствие своих хозяев, которые тогда…

Они просто скажут, что я не выполнила свою часть сделки. Поэтому теперь у них развязаны руки, и они могут отказаться от своих обещаний.

Но если я получу эту работу, тогда их человек обязательно объявится, в этом я не сомневалась. Причина и следствие. Они уж точно обрадуются, что я работаю в пропагандистском логове врага.

После душа я долго вглядывалась в свое отражение в зеркале, и мне совсем не понравилось то, что я увидела. Темные круги под глазами. Кожа землистого цвета. Тревожные бороздки морщин на лбу. За эти десять страшных месяцев я постарела на десять лет. Я выглядела измотанной и усталой. Ни один мужчина не посмотрел бы в мою сторону. Потому что от меня веяло глубокой тоской женщины, которая несет на себе огромный груз проблем.

Я нанесла тонны макияжа на лицо, пытаясь замаскировать следы бессонницы и хронической усталости. Выпила пять чашек кофе и выкурила бог знает сколько сигарет. Потом надела сапоги, новую кожаную куртку, приятную на ощупь, и поехала на метро в Веддинг.

Радиостанция «Свобода». Безликое промышленное здание с серьезной охраной. Я передала секьюрити на воротах свои свежеотпечатанные документы и дождалась окончания проверки. Когда меня впустили внутрь, фрау Орфф — строгая и надменная — встретила меня в приемной.

— Значит, вы все-таки снизошли до визита к нам, — сказала она.

— У меня были некоторые трудности.

— Как это всегда бывает у ваших людей.

Я промолчала, хотя во мне закипела ярость. У ваших людей. Да, я Осей. Да, у нас трудная судьба. Да, наша страна — репрессивная машина. Что ж, можете презирать нас, если вам от этого станет легче в вашем уютном, спокойном мирке. Но в масштабе Вселенной жизнь каждого из нас — мгновение. Кто будет знать о дне сегодняшнем лет через сто? Кто узнает, что у меня отобрали ребенка; что секретарша на радиостанции, вещающей на Восточную Европу, грубо вела себя с какой-то переводчицей; что я корчусь от боли, которая постоянно гложет меня? Наши личные драмы имеют значение только в этот момент, когда мы существуем и играем свои скромные роли, отведенные нам вечностью.

Когда ты погружен в свое горе, то, наверное, не можешь не думать о быстротечности жизни. Разве могу я даже теоретически рассматривать перспективу, когда каждое мгновение жизни без Йоханнеса для меня агония? И как я могла объяснить все это высокомерной фрау Орфф, которая, как любой функционер, упивалась собственной толикой власти? Я ответила ей всего одной репликой: «Благодарю вас за понимание», зная, что это разозлит ее, поскольку она демонстрировала что угодно, только не понимание. Как я ожидала, она поджала губы и сказала, что узнает, свободен ли «герр директор» для встречи со мной.