сама себе противна, собственное тело мне отвратительно!

Бало молча опустилась на землю возле ключа. Но и в темноте я мог разглядеть ее глаза: в них плескалась мечта о любви — о любви, не оскверненной грязью несвежих простыней с клопиными и блошиными следами… Ее любовь дышала ароматом чистых тел, свежего белья и одежды… Сраженный этой мыслью, я опустился на землю.

Два часа ночи… Бало и я… Мы молчим… Вокруг такая тишина, словно весь мир опустел. Или словно высохли все людские слезы.

Но вот Бало встает, набирает воду в кувшин. Вода вкрадчиво нашептывает что-то, я тоже что-то говорю. Журчание воды — самое лучшее воспоминание человека.

Бало ушла. Я вспомнил детскую сказку о том, как горько плакала любовь и как слезы ее застывали крупинками соли. Мои глаза были сухи, но на сердце навалились глыбы соли. В душе образовалась соляная копь, соляные столбы и пещеры, соляное озеро. Мой рассудок, мои чувства покрылись коркой соли. Казалось, стоит лишь потереть глаза — и закапают соленые слезы.

Я молча сидел на земле. Бало сама поставила себе на голову кувшин — я продолжал сидеть. Она начала спускаться по склону, то и дело оглядываясь на меня, но я не двинулся с места.

У меня не было воды, а Бало уезжала — к воде!

В ночь свадьбы Бало с Газанфаром мне приснился странный сон: будто бы река-беглянка вернулась к нам, а на соляной горе бурлят пресные ключи. И будто бы посреди нашей деревни выросло громадное дерево, и все оно из воды. Корни, ствол, ветви, листья, цветы — все вода. И с каждой ветки, с каждого листочка текут струйки воды. И это древо воды принесло жизнь нашей бесплодной земле: мужчины пашут, женщины стирают белье, рабочие соляных копей моются, а дети, надев венки, водят веселые хороводы вокруг чудесного дерева. И будто Бало в белом платье стоит рядом со мной и говорит:

«В нашей деревне выросло древо воды! Теперь я никуда от тебя не уеду!»

Удивительный был сон. Но когда я рассказал его отцу, он вздрогнул, словно от испуга, и строго спросил:

— Ты никому, кроме меня, не рассказывал об этом сне?

— Нет, отец, — ответил я. — Но ты как будто чего-то страшишься, а ведь это только сон.

— Сон-то сон, — сказал отец. — Но ведь это красный сон.

Я рассмеялся.

— Это же было не красное дерево, отец. Оно было совершенно прозрачным. Древо воды! Ствол, ветки, листья — все из воды! А знаешь ли, какие на нем росли плоды? Маленькие граненые стаканчики. Влага играла в них, словно улыбка ребенка, и брызгала фонтанчиками вокруг.

— Как бы то ни было, — заключил отец, — это опасный сон. Если ты проболтаешься, а полиция пронюхает, тебя вышвырнут из копей. Помнишь, как прогнали с работы тех, кто хотел вернуть нашу реку? Поэтому, сынок, никому об этом не говори. Забудь свой сон, будто ты его и не видел никогда. Рассказами о нем делу не поможешь — пересохшая река останется пересохшей, жаждущий останется жаждущим!..

До сих пор помню я безнадежность и отчаяние в голосе отца. Сначала я никому не говорил о своем сне, но спустя несколько дней рассказал товарищам по работе в копях. К моему удивлению, они не испугались, а весело рассмеялись.

— Что же смешного в том, что я вам рассказал? — спросил я.

— Нечего бояться этого сна, — ответили мне товарищи, — это очень хороший сон. Каждый из нас его видел.

— Не может быть! Такое же древо воды?

— Ну да! Древо воды у нас в деревне и прекрасные ключи в наших копях. Не бойся, дружок, обязательно сбудется наш сон!

Тогда я этому не поверил.

Но я не зря работаю с товарищами. Теперь и я знаю — сбудется наш сон! Настанет день, и вырастет в нашей долине древо воды, и пустые ныне кувшины наполнятся до краев, и грязные одежды засверкают белизной, и расцветут исстрадавшиеся сердца.

А земля и любовь, пустоши и пустыни станут цветущим садом.

МОЛОДАЯ ТРАВКА САМА НЕ ВЫРАСТЕТ!

Перевод Н. Толстой

На тюремном дворе собирались сеять траву, но прежде надо было выкопать прошлогоднюю, и вот заключенных, разбив на группы, вывели работать во двор. Погода стояла хорошая, ослепительно сверкало солнце, стража была не строгая, и работа спорилась.

— Ну, и что было дальше? — нажимая на лопату, чтобы она поглубже ушла в землю, спросил у Ясина Даулат.

— Приехал я из Сурата в Бомбей, — отвечал Ясин. — Хотел побольше заработать для Шамшад, рассчитывал, что в большом городе легче устроиться. Здесь, в Бомбее, я поступил механиком в автомобильный гараж на Кабули-лейн, платили мне восемь рупий. А в Сурате больше четырех никак не удавалось заработать. Увидав, что я свое дело знаю, хозяин гаража Рахим-бхаи устроил нас с женой в каморке в одном из бараков по соседству с гаражом. Шамшад навела там такой порядок, что наша клетушка просто сверкала чистотой. Я был доволен — чем не жизнь! Много ли человеку надо для счастья, брат Даулат? Крыша над головой, честно заработанный кусок хлеба, любящая жена! И все это у меня было!..

— Ну, а потом? — Даулат отложил лопату в сторону и вытер пот со лба тыльной стороной руки.

— Потом пришлось мне выехать в Сурат: мать приболела — письмо оттуда пришло. Я посылал ей каждый месяц по шестьдесят, по семьдесят, а то и по восемьдесят рупий — если удавалось больше заработать. Дела в гараже у моего хозяина шли отлично, сам он был очень добр к нам — частенько наведывался в каморку, спрашивал, как живем, не надо ли чего. Главный механик Рам Ранг тоже казался порядочным человеком. Никогда никакой каверзы мне не устраивал. Так вот, когда от матери пришло письмо, я показал его Рахиму-бхаи. Тот дал мне восемьдесят из аванса, тридцать я оставил Шамшад, а остальные взял себе и в тот же день уехал в Сурат, сказав жене, что вернусь через неделю…

— Что ж было после? — спросил Даулат.

Ясин, глубоко всадив лопату в землю, резким рывком поднял большой пласт, потом, ухватив его одной рукой за пук вялой травы и глядя на него с ненавистью, швырнул в сторону.

— Вышло так, что в Сурате я пробыл вместо одной недели почти две — матери было плохо. Как только ей полегчало, я занял денег на билет и вернулся в Бомбей. Добрался до дому, умылся, переоделся, поел и лег на кровать, а Шамшад села рядом и стала