Да, то, что меня возмущало, – это молчание и пассивность.

А в Москве царил голод. Моей единственной заботой было найти пропитание. Как только я видела какую-нибудь очередь, я тут же в нее вставала. Можно было отстоять три дня за килограммом муки, а чтобы сохранить место в очереди, люди писали свой номер на ладонях. Я видела одну женщину, стоявшую в очереди в магазин, она была на седьмом месяце беременности. Два раза в год, по случаю ноябрьских праздников и Первого мая, привозили продукты. Такова была моя жизнь свободной женщины в Москве. Вместо того чтобы гулять с Жоржем в парках, я стояла в очередях. Однажды я потерялась в толпе и только в милиции нашла своего сына. Нужно было еще доказать, что я его не потеряла намеренно.

В то время мой муж зарабатывал очень мало. Чтобы купить продукты, я была вынуждена распродавать все, что привезла из Франции. Я обменяла пару чулок на яйца. Одежда? Мода? Главное было – теплее одеваться. Развлечения, отдых? О чем вы говорите? Это могло быть опасно. Я знаю группу молодых музыкантов, которые собирались вместе и играли Моцарта и Баха. Из-за этого их арестовали как контрреволюционеров!

И это было еще время относительной свободы. Супруги Трефиловы, как и другие, жили в коммунальной квартире: одна кухня на всех, одна комната на одну семью. В апреле 1932 года Андре Сенторенс и Алексей Трефилов развелись. Но Жорж остался жить у родни Трефилова. Позже Трефилов заберет его к себе, и Андре, лишившись сына, окажется запертой в Советском Союзе. Спустя несколько относительно спокойных лет она стала жить с Николаем Мацокиным, выдающимся преподавателем восточных языков, который вскоре попадет в списки неблагонадежных. Через три месяца после его ареста его сожительница была арестована как член семьи изменника родины и приговорена к восьми годам заключения.

Она больше ничего не слышала о Николае Мацокине, и с этого момента для нее началась адская жизнь.

После своего освобождения в 1945 году (по сути, это было только освобождение из-под стражи, она по-прежнему работала в лагере и не имела права выезжать за пределы Ягринлага, так как у нее в паспорте был проставлен штамп со статьей 39 – настоящее клеймо, которое не позволяло бывшим заключенным переезжать в другие места и искать работу, если только ты не был лесорубом). Так или иначе, Андре Сенторенс удалось устроиться медсестрой в Дом ребенка в Молотовске. Тогда-то она и встретилась со своим сыном Жоржем.

– Я его не узнала. Он приехал ко мне в ноябре 1950 года в Молотовск. Ему было 23 года. Я стала засыпать его вопросами: «Как ты живешь со своей мачехой? Хотел бы ты вернуться во Францию, со мной?» Я призналась ему, что у меня только одно желание: уехать из России. «Мама, – сказал он мне, – я с таким трудом вновь тебя обрел, а ты хочешь, чтобы нас опять разлучили!» Я не знала ничего о его политических взглядах, но нельзя забывать, что он был солдатом Красной армии. И он мне признался, что в армии военная дисциплина полностью подорвана.

Уходя от меня, он заметил фотографию маленького ребенка и спросил, кто это.

«Это Юра, твой брат». – «Мой брат?»

О Юрии Андре Сенторенс еще никогда не говорила. В своей книге она обошла его молчанием.

– Юра был моим сыном. Его отец был ветеринаром, грузином, таким же политическим заключенным, как и я, в Яграх. Это произошло в 1944 году. К моменту моего освобождения я поняла, что беременна, но не могла ему в этом признаться, я слишком боялась того, что моего ребенка у меня отнимут, как Жоржа. Неделю спустя после родов я получила приказ уехать из Молотовска. Я попросила об отсрочке из-за малыша. На что начальник лагеря мне ответил: «Вы прекрасно знаете, что с 39-й статьей вы не имеете права рожать детей!»

Юрочка, мой сыночек, погиб при ужасных обстоятельствах. Он заболел в возрасте трех лет. При температуре минус тридцать градусов идти четыре километра пешком до яслей невозможно.

Врач отказался прийти. Медсестра самовольно сделала ему инъекцию антидифтерийной сыворотки, и он умер в конвульсиях. Его последние слова были: «Мама, я же твой сын!»

И после всего этого мне еще надо было доказывать, что я не убила собственного ребенка!

В этом же году я вновь нашла Жоржа, которому было суждено умереть именно тогда, когда я вновь обрела свободу, – он погиб в снежную бурю.

Меня уже больше ничто не держало в Советском Союзе.

После двадцати шести лет отсутствия и возвращения в мир живых какое впечатление на вас произвел Париж?

– Самое большое впечатление – комфортабельные автобусы и обилие фруктов. Я воссоединилась со своей семьей с радостью, какую можно только себе представить, но моя сестра Жанна не выражала большого восторга по этому поводу. Она долго сопротивлялась публикации моих воспоминаний. Но я обещала своим солагерницам рассказать западному миру о том, что происходит за железным занавесом. И я это сделала. Когда Дегроп вызвал меня в Париж для участия в своей телепередаче, он забронировал мне номер в отеле «Лютеция». Но, увидев все это сияние, этих метрдотелей, всю эту роскошь, я со своим чемоданчиком отправилась к племяннице и заночевала у нее. Меня нашли только на следующий день, уже к моменту передачи.

Андре по-прежнему предпочитает быть независимой.

– Жанна настаивала, чтобы я жила с ней в Оше. Но я вновь хотела личной жизни, я хотела быть свободной и независимой. Я пасла коров в Пти-Гийоне под Мон-де-Марсаном, работала гувернанткой в городе Сен-Лоран-дю-Медок. Сегодня я работаю там, где я уже вам говорила. Так как я человек организованный, у меня высвобождается много свободного времени. Я убеждена, что трудом любой работоспособный человек может достичь многого. В пятьдесят два года я начинала с нуля. Я ничего не должна своей семье. Утратив чувство жалости, я стала только сильнее. Каждый день на протяжении года я вставала в пять утра и писала свою книгу. Вам она понравилась? И мне тоже, я ее перечитываю…

И это не бахвальство. Она и впрямь выглядит довольной. Да и, в конце концов, проведя двадцать шесть лет в стране, где люди подвергают себя самокритике, неужели нельзя хотя бы слегка себя похвалить?

Клоди Планэ

1. Славянский шарм

Я родилась в 1907 году на ферме недалеко от города Мон-де-Марсана. Мои родители были бедны. В нашей семье я была младшей из пятерых детей. Я полностью унаследовала характер своей старшей сестры Мари-Луизы, которая сейчас стоит и наблюдает из-за моего плеча за тем, как я пишу эти строки и которая так же, как и я, не желая безропотно смиряться с обстоятельствами, прошла через свой кошмар – Аушвиц. Она выжила в застенках гестапо, а я – в застенках ГПУ. Каждая из нас испила свою горькую чашу до дна. Сегодня, встретившись после долгой разлуки, мы, уже немолодые и одинокие женщины, пытаемся понять, почему по воле судьбы нам суждено было пройти через схожие испытания? А мы ведь никогда не интересовались политикой и всего-навсего мечтали лишь о том, чтобы жить чуть лучше своих родителей. И, несмотря на это, с нами обращались как с преступницами.