5. Николай Мацокин

В сентябре того же года Мацокин был назначен профессором Московского института востоковедения, но, к его великому изумлению, их с женой поселили в полуразрушенном бараке, расположенном в самом бедном районе столицы. Сухаревке. Сняв номер в гостинице, Николай отремонтировал барак на свои средства, превратив его в настоящую квартиру со столовой, кабинетом, кухней и ванной.

В мае Мацокин отправился в Ленинград (это была его последняя попытка защитить свою репутацию), чтобы выступить на совещании Института востоковедения, где он намеревался доказать, что причина неуспеваемости студентов – в слишком сложных методиках преподавания, применяемых в институте. Он предложил директору института Конраду прислать к нему в Москву двух ленинградских студентов, чтобы те могли оценить разницу между двумя методиками обучения и выбрать лучшую. Его предложение было воспринято чрезвычайно сдержанно, и после возвращения Николай окончательно смирился с тем, что считал неизбежным.

6. Лубянка

9 декабря 1937 года все женщины, осужденные как враги народа, были переведены в Пугачевскую башню Бутырской тюрьмы. Я вместе с тридцатью другими сокамерницами оказалась в камере площадью двенадцать квадратных метров на четвертом этаже. Среди сидевших со мной в камере женщин я узнала одну артистку, которой аплодировала в парижском театре «Одеон» в 1928 году. Она была в числе самых первых советских актрис, приехавших на гастроли во Францию после революции. Ее муж был телохранителем Сталина.

9. Молотовск

5 ноября Львов разместил нас вместе с детьми в отремонтированном здании 3-го сельхоза, где раньше был расквартирован гарнизон НКВД. Здесь не было колючей проволоки, и это не могло не радовать.

13. Возвращение в Москву

Я уже давно не чувствовала себя так спокойно и расслабленно. Петр Иванович говорил мало и ни разу не перевел разговор на политические темы. Вечером Люба настояла, чтобы мы с ней спали в одной постели, как раньше, но я уже отвыкла спать на мягких матрасах. Поцеловав меня, Люба пожелала мне спокойной ночи. Я не ответила на ее поцелуй, так как потеряла способность проявлять нежные чувства. За все это время я очерствела, и единственным моим стремлением было выжить и вновь обрести свободу. Я плохо спала, так как на следующий день мне предстояло выполнить пункты моего плана.

Выйдя на улицу, я вошла в большой гастроном на углу улицы Серафимовича и почти сразу заметила за собой слежку.

В половине десятого я добралась до дома, где жил Алексей, желая сделать ему неприятный сюрприз. Я поднялась на четвертый этаж и на двери квартиры 19 увидела два почтовых ящика, на одном из которых было написано: «Трефилов Алексей Иванович».

На следующий день, 4 января 1950 года, в восемь утра я ушла от Трефиловых, унося с собой фотографии Жоржа. Я поклялась написать ему после возвращения в Молотовск. Похоже, сын думал, что я умерла в заключении. На улице меня вновь ожидала моя «охрана». Я отправилась в справочное бюро МГБ на Кузнецком Мосту, чтобы узнать, где находится имущественный отдел. У них я намеревалась спросить, что стало с моими конфискованными вещами.

В приемной имущественного отдела было всего несколько человек. В уголке я увидела плачущую пожилую женщину. Уже много лет меня не трогали слезы, но я все же подошла к этой несчастной и спросила, в чем дело. Она ответила, что каждый месяц приходит сюда в надежде узнать что-нибудь о судьбе своих детей, арестованных МГБ три месяца назад.

Кровать была удобной, но я с трудом смогла заснуть. За три дня в Москве я ничего не добилась. Завтра я уже не смогу переночевать здесь: если я останусь у Адриановой дольше чем на сутки, ее оштрафуют на сто рублей за то, что она не сообщила в милицию о моем присутствии. Это даст им повод проверить мои документы, а я не могла позволить себе пойти на такой риск. Я не могла уехать из Москвы, не поняв, в какую сторону открывается дверь французского посольства, которое было моей последней надеждой уехать из этой проклятой страны.

Удивительно, но меня отпустили, когда мы уже довольно далеко отошли от посольства. Для меня это стало совершенно очевидным предупреждением: нужно срочно уезжать из Москвы. Завтра уходит поезд, отправляющийся по четным дням в Архангельск. По-прежнему ощущая за собой слежку, я отправилась на вокзал купить обратный билет на поезд. Вернувшись на Кузнецкий Мост, я зашла в книжный магазин «Международная книга» и купила единственную доступную в Москве французскую газету – «Юманите».

Начальник по кадрам принял меня вполне любезно. В ответ на мое заявление он выдал официальную бумагу, предписывавшую Мишину меня трудоустроить, и попросил держать его в курсе. Поблагодарив его, я опять отправилась гулять по Москве. В семь вечера я села в поезд и, оказавшись одной из первых, выбрала себе место поудобнее. Наконец в восемь часов поезд тронулся. Своих «топтунов» я не видела, однако оставить меня без «хвоста» они не могли. В Коноше, воспользовавшись остановкой, я вышла на платформу, чтобы размять ноги.

14. Молотовск

– Ты с ума сошла, Анна? Уложить его у меня! Только представь, что ему может взбрести в голову ночью? Меня обвинят и осудят до конца моих дней! Ну, спасибо тебе… Сама укладывай его к себе в кровать!

Ошеломленная столь резкой реакцией с моей стороны, Анна оставила меня в покое. Вообще-то, она была славной женщиной. Ее отец, Михаил Михайлович, служил ночным охранником в Ягринлаге-2. В свое время Анна работала медсестрой в хирургическом отделении 2-го лагпункта. За то, что она делала аборты, ее приговорили к пяти годам лишения свободы. Она только что вернулась из заключения.

17. Крестный путь

Бывший член партии, она в 1948 году работала секретарем Ленинградского исполкома. Она только что вышла из заключения и возвращалась в Пинегу, но ее мать за это время уже умерла.

В четыре часа дня 1 августа 1951 года охрана сделала перекличку отправляющихся на этап заключенных, среди которых была и я. В дорогу нам выдали провизию, состоящую из полкило черного хлеба и одной селедки. Так как в нашем этапе я была единственной политической заключенной, меня закрыли в карцерном купе, где я чуть не умерла от ужасной духоты. К счастью, на этот раз этапирование длилось недолго. Нас перевезли через Двину, которая отделяет город от железнодорожного вокзала. Меня посадили в старый вагон, служивший комнатой ожидания. Внутри и снаружи вагон охраняли автоматчики. Моими попутчиками были беглые ссыльнопоселенцы. В восемь часов вечера я вернулась в карцерный вагон, который должен был доставить нас до конечного пункта. Он состоял из длинного прохода, вдоль которого находились купе с раздвижными дверями. Окон в купе не было. По проходу круглосуточно ходила охрана. Тщетно пыталась я заговорить с кем-либо из охранников, пытаясь узнать, куда нас везут – они мне не отвечали. На каждой станции я слышала звук открывающихся раздвижных дверей, лай собак, затем наступала тишина, и поезд вновь отправлялся в путь.