Вестернизация открыла людям окно в мир. Весной и летом 1990-го я проводил пару дней в неделю на Ленинских горах, где японцы построили вполне приличную бейсбольную площадку для студентов МГУ. Я сидел на скамейке с парнем из Айовы, из Сиу-Сити: Боб Протекстер приехал в Москву тренировать бейсболистов.

“Я прочитал об этом в Sports Illustrated, — сказал он. — Мне вообще хотелось приключений, но чем бы я занялся на каком-нибудь Таити? Ну я и решил поехать учить русских дабл-плею[109]».

Когда в 1986-м началось массовое увлечение бейсболом, традиционалисты всполошились. Им не приходило в голову, что в 1970-е СССР пережил аналогичное баскетбольное помешательство, и советские ядерные боеголовки от этого не взорвались. “Известия” в панической передовице утверждали, что бейсбол — иностранный интервент, что русская лапта во всех отношениях превосходит бейсбол, прародительницей которого, собственно, и является. Журналист Сергей Шачин писал, что русские эмигранты завезли лапту, известную со времен Ивана Грозного, в Калифорнию, где поселились в XIX веке. “Это была гипотеза”, — пояснял позднее Шачин.

СССР собрал команду лучших бейсболистов для турне по Америке. Спортсмены играли пока сыровато, но не бесталанно. В команду собрали бывших копьеметателей, бывших ватерполистов, бывших хоккеистов. В Москве бейсбол культивировал друг Протекстера Ричард Спунер, такой московский Джонни Эпплсид[110]. По рабочим дням он трудился в американском бизнес-консорциуме, а по выходным обучал спортсменов премудростям инфилд-флая[111]. Спунер раздобыл для своих “Химиков” — команды Всесоюзного химического общества имени Менделеева — перчатки, мячи, шлемы и даже видеокассеты с лучшими играми “Лос-Анджелес Доджерс”. Чем больше русские смотрели эти кассеты, тем больше они перенимали привычки и манеры американских собратьев. Почесывались, сплевывали, жевали табачную жвачку. Впрочем, не все усваилось с налета. На одной игре бейсболист как-то съел пачку подаренного ему жевательного табака Red Man, как плитку шоколада. Его тут же вырвало, и остаток матча он отыграл в дурмане. Трижды выбил мяч в аут.

“Жевать табак и сплевывать они уже умеют, а вот хвататься за яйца перед подачей еще не начали”, — шутил Протекстер.

Кэтчер[112] Вадим Кулаков из “Химика” сделался фанатом Гэри Картера, игравшего за “Нью-Йорк Метс” и “Монреаль Экспос”. “Если у меня родится сын, я назову его Гэри, в честь великого Гэри Картера”, — сказал Кулаков. Чтобы походить на херувимчика Картера, он щипцами завивал волосы. На площадке играл в таком же эффектном, неистовом и бешеном, стиле. Отправляясь на сборы или на матчи, Кулаков оставлял своей девушке фотографию Гэри Картера с игр 1988 года, “чтобы она обо мне помнила”.

Пока мы сидели с Протекстером на Ленгорах, ни один игрок на площадке не сделал хоум-ран[113]. Русский медведь еще оставался нацией спрей-хиттеров[114]. Никто не подал ни одного пристойного крученого мяча, а до слайдера[115] было так же далеко, как до торговых центров и такос, разогретых в микроволновке. Но чувство поля было на удивление хорошим. Деревенские парни отлично чувствовали игру в аутфилде[116]. Смущали разве что сложности с принятием решений. В раздевалках препирательства и ругань на манер Билли Мартина и Реджи Джексона[117] были обычным явлением, и, как мне сказали, вряд ли это изменится скоро. “Мы все решаем сообща, — объяснил мне главный советский бейсбольный менеджер Владимир Богатырев. — Несмотря на весь опыт нашей страны, мы по-прежнему склонны думать коллективно”.

Невзирая на очевидные затруднения, русские бейсболисты вполне выдерживали специфический стиль своего вида спорта, и это было приятно. Большинство игроков носило бейсболки с логотипами команд из высших американских лиг, у одного была бейсболка с логотипом сока Minute Maid, а еще у одного — с логотипом “Радио Свобода” (КГБ не мог бы увидеть такое и в страшном сне). Тренер набрасывал схемы расстановки игроков на бледно-голубой обложке старого номера “Нового мира”. Я некоторое время наблюдал за игрой вместе с Биллом Ли по прозвищу Астронавт, игравшим когда-то за “Бостон Ред Сокс”. Ли был в восторге от игроков, от того, как они стремились овладеть одновременно и формальными приемами, и мастерством, как будто инстинктивно понимая, что выкрутасы американской игры имеют смысл, что они часть красоты этого вида спорта. Он объяснял питчерам, что им надо “уважать” горку, ухаживать за ней, “как за своим домом, своим рабочим местом”[118]. И русские спортсмены обожали Астронавта.

“Я скажу тебе — вот как чистокровный американец, у которого никаких контр с русскими нет: я чувствую, что они начнут играть, — произнес как-то Ли. — А если они заиграют, то хрена им еще что понадобится. Вот прикинь. Возьми хоть музыку. Когда они смогут включить телевизор и увидеть, как Джо Кокер поет Civilized Man, а 50 тысяч там прямо уже кончают и девчонки раздеваются и трясут сиськами, они скажут: «Блин, я тоже так хочу! Дайте мне тоже такое!» Так и с бейсболом. И почему, скажи, нет-то?”

До приезда в Москву я шпиономанией не страдал. В колледже до меня доходили слухи, что профессора могут вербовать студентов, как коммунистические преподаватели Кембриджа вербовали в свое время для Филби, Берджесса и Бланта[119]. О реальных случаях я не слышал, но теоретически такая возможность существовала. Работая репортером в Вашингтоне, я каждый раз ощущал неловкость, когда нужно было писать о шпионаже и обо всех художествах, с ним связанных. В этих случаях тебе неизбежно пытаются скормить какой-нибудь фальшак: “сенсацию”, полезную в чьих-то политических интересах, завлекательную историю, состряпанную в недрах какого-нибудь посольства. Однажды мне пришлось писать о советской перебежчице, жене сотрудника посольства. Родину она предала ради торговца подержанными автомобилями. В прессе ее именовали “Женщиной в светлом парике”. В телестудиях она сидела в этом блондинистом парике и темных очках. Позднее она подписала контракт на автобиографию; сумма гонорара выражалась шестизначным числом. Я понимал, что был марионеткой. Только чьей?