Князь шагнул к боярину и сгреб за грудки.

— Скажи мне, Твердила, не его ли оплевала чернь, когда отказался он снова биться с половцами после Альты? Не его ли погнали как шелудивого пса? Не он ли потом навел на Русь ляхов, чтобы грабили и жгли? И кто одолел куманов в тот год — разве он?

— Изяслав слаб и сознает это, — промолвил Твердила Славятич. — Боится он тебя, князь. Оттого и в тайный сговор со Всеславом пошел.

Святослав вдруг успокоился. Разгладил рубаху на груди боярина, поглядел под ноги и перешагнул натекшую из корчаги медовую лужу. Сел на лавку в стороне от следов буйства.

— Подай-ка грамотку, — попросил он Твердилу.

Еще раз прочитав, сложил аккуратно послание в четверть и сунул за пояс.

— Откель она к тебе попала?

— Сию грамоту перехватил верный человек на митрополичьем подворье. Князь Изяслав списался с полоцким через владыку Георгия. Оное письмецо, верно, не первое. Да и не последнее.

— И митрополит туда же! — скрипнул зубами Святослав. — А что за верный человек?

— Он радеет о твоей пользе, князь, но имени просил не говорить.

— Чего это? — удивился князь.

— До поры до времени, пока не сядешь в Киеве.

Твердила приложил ладонь к груди и склонил голову.

Святослав задумался.

— И то верно. Ты, Твердила, тоже молчи пока что обо всем этом. Особо воеводе ни полслова! Знаю я его, начнет мне в душу кисель заливать… Нет, братец киевский, киселя больше не будет у нас с тобой! — прибавил он ожесточенно.

— Что велишь, князь? — осведомился боярин.

— Пришли ко мне писца. Да скажи на дворе, чтоб готовили гонца в Переяславль, к Всеволоду…

Князь отворил дверь на гульбище. В сени ворвался злой зимний ветер. На лицо упали крупные снежинки и мгновенно оставили после себя мокрые капли — так горячи были мысли в голове Святослава.

Первый снег. Рой белых мух. Последнюю зиму зимовать Изяславу великим князем в Киеве.

Святослав прикрыл гульбище и отправился в детскую светлицу.

Увидев князя, няньки и кормилицы расступились в стороны. В деревянной бадейке купали годовалого княжича. Младенца держали стоймя и поливали из ковшика, а он надрывался ревом. Княгиня Ода была тут же, с беспокойством следила, чтоб не утопили дитятю.

Князь двинул мизинцем — няньки оставили младенца Оде и гуськом вышли из клети. Святослав показал сыну козу. Дите изумленно умолкло и схватилось ручонками за его палец.

— Когда, княгиня, будешь писать к своей матушке? — спросил князь молодую жену.

— Я писать любую седмицу, муж, — отвечала Ода, потупясь.

Княгиня еще не твердо знала язык Руси. И совсем не умела, а может, не хотела облачаться по-русски. Носила привезенные с собой иноземные рубахи, а шитые здесь хоронила в скрыне. Платок вокруг головы повязывала на латынский манер. Украшений же вовсе не терпела, и самое завалящее очелье было ей в тягость. Святослав без одобрения смотрел на ее привычки, но терпел — сродница германского императора все же.

— В будущий раз отпиши матери: пускай передаст своему брату королю Генриху, что я исполню мое обещание.

Святослав произнес это небрежно, сам же в душе смаковал каждое слово.

— Какое обещание, муж?

Князь подхватил мокрого младенца и поднял высоко на вытянутых руках. Дитя залилось нежным смехом.

— Когда я брал тебя в жены, то обещал императору Генриху, что вот он, наш сын, будет князем киевским. Великий каган Руси Ярослав Святославич!

Рожица младенца сделалась удивленно задумчивой. Ода поспешила отнять дитятю у отца.

— Великий кнес сей же час обгадит тебя, муж.

Она посадила сына на глиняный горшок, расписанный желтыми цветами.

— Это так? — спросила затем княгиня, заглядывая сбоку на Святослава. — У тебя, муж, четыре старший сын. Зачем их обойти? Они стать ненавидеть наш дитя.

— Это так, — покивал князь. — И об этом тоже отпиши. Пускай знает Генрих, на что я иду и чего лишаю своих сыновей ради его внука.

— Не внука. — Ода решительно помотала головой и стала подыскивать слова: — Племянного… двоеродного…

Святослав помог ей:

— Двоюродного внука. Генрих не станет смотреть на эту разницу, — заверил он жену и перешел к делу: — Мне нужно, чтобы император убедил польского Болеслава не привечать у себя Изяслава и не помогать ему ничем.

— Зачем не привечать? — озадачилась Ода. — Твой брат пойдет к Болеславу в гость?

— Нет, — усмехнулся князь, — Изяслав прибежит к нему побитым псом. Ему больше некуда будет бежать.

Княгиня окунула младенца в воду, обсушила пеленой и, закутав, уложила в колыбель.

— Почему так? — спросила она. — Зачем бежать? Я не понимать тебя, муж.

— Тебе и не нужно ничего понимать. Просто отпиши, как я сказал.

Святослав подошел к жене и бесстрастно поцеловал в лоб. Бывшая монастырка не сумела заменить собой наложниц. К счастью для себя, она не догадывалась об этом. Девок приводили в княжью изложню тайно. Княгиня же, проводя ночи одна, была вполне довольна. Верно, думала, что после рождения сына князю ничего более от нее не нужно.

Маленький Ярослав снова недовольно взревел. Ода заторопилась к сыну. Князь подобрал с пола бубенчик, вдумчиво звякнул им несколько раз и, зажав игрушку в кулаке, покинул светлицу.

Снаружи, за окном, вой пурги и стынь, а внутри хорошо. Светец лижет красным языком полумглу, озаряет лик Христов. Тихо поет резак, разделывая пергамен на листы заданной меры. Приятно пахнет недавно выработанная телячья кожа. Изредка прошепчет прочтенная и переворачиваемая страница. У глухой печки, свернувшись клубком, дремлет с открытым глазом кот-мышелов. Воздух бодрящ и свеж — печка едва теплится. Игумен не велит расходовать много дров на книжню, книгам угар ни к чему.

Зима лютует напоследок, чтоб хорошенько припугнуть людей и наконец уползти в дальнюю берлогу.

Скоро монах-книжарь накинет вотолу и пойдет во двор, стучать в било. На призыв в книжню потекут чернецы, кто бы чем ни был до того занят. Книжное послушание в обители из числа главных. Кто-то просто читает — насыщается словом, у кого рука легкая и твердая — тот переписывает наново с прежних списков. Есть особое послушание тем, кто навычен в художестве, — украшать книги тонкой затейливой росписью: червлеными и мелкотравчатыми узорами, пестрыми буквицами, дивными райскими птицами.

Сдувая со лба налипшую прядь — взопрел от усердия, Несда режет пергамен. Вчера привезли от кожевника сработанный заказ — три тяжелых свертки, в каждой по десятку больших листов. Нынче с утра книжарь расписал, какой меры сколько нужно нарезать листов для больших напрестольников, поменьше — для апракосов и отцов Церкви, еще меньше, в четь, — для прочих книг. Послушника никто не торопит, он сам себе положил срок — закончить к завтрашнему дню.