Изяслав округлил глаза и беспомощно развел руками.

— Да чем же я ее нарушил?

— Велено сказать: о том тебе лучше, князь, знать, в какие сговоры ты входил с полоцким Всеславом и как замышлял изгнать братьев из их отчин.

Бояре снова зашумели, ибо слышали обо всем том впервые.

— О чем он говорит, князь?!

— Вот уж не ведаю, о чем он говорит, — заявил Изяслав. — Ко Всеславу посылал раз грамоту, да. Предлагал помириться по-христиански и по-братски. А чтоб у братьев отчины отнимать — клевета и гнусное наущение!

Вернув себе твердость духа, князь топнул ногой и закричал:

— Почему послали ко мне гонцом какого-то отрока, а не ближнего боярина? За ничтожество меня почитают? Осрамить хотели и похабством обесславить?!

— Не гневай, князь, — гонец скрыл усмешку поклоном, — ближних бояр не нашлось к тебе охотников ехать, с них и спрашивай.

— Это что ж так? — Изяслав снова упал духом.

— Знают твой нрав и опасаются, что посадишь их в поруб.

Взгляд гонца открыто насмехался.

Голос бояр становился громче и настойчивей:

— Что ответишь братьям, князь?

Изяслав не колебался:

— Честен я перед ними и сходить с киевского стола не намерен! Так и передай.

Князь выбросил вперед руку с вытянутым пальцем. Гонец коротко кивнул и отправился восвояси.

— Коли так, надо собирать дружину, князь, — сказал боярин Воротислав Микулич. — Братья, знамо, ополчились на тебя войной.

— Ну так собирайте, — раздраженно молвил Изяслав и ушел в палату.

Тем же днем в Киеве на новом торжище у Горы вскипело вече. Кроме житьих людей и всякой простой чади подвалили княжи мужи из старшей дружины, пришли послушать бояре. Посреди торга на коне возвышался тысяцкий Гостята Олексич. Вокруг площади громко разевали рты простолюдины. Припомнили князю всё: и отказ воевать с куманами после Альты, и Мстиславову резню, и ляхов, и градские поборы, и многое прочее. К княжьей дружине вече не имеет касательства, зато городовой рати Изяславу приговорили не давать. Пускай сам справляется, как может.

Началось стояние князей друг против друга — Берестовое против Киева. На совете Изяслава с боярами решили: младшие Ярославичи не захотят брать на щит отчий град, потому ворота закрывать нечего. Но дружину держать наготове.

Под стенами Киева что ни день объявлялись конные разъезды черниговцев и переяславцев. Свистели в два пальца, разражались поносной бранью, оскорбительно оголяли мечи. Тем, кто сидел на стенах и глядел через заборола, стерпеть было невозможно, а приказа воевать с Горы все не поступало.

В конце концов дружина тоже стала припоминать князю обиды. В числе убитых и ослепленных Мстиславом у многих княжьих кметей были сродники и добрые знакомцы. Скупость Изяслава давно вошла в злое присловье, а после разорения казны от князя вовсе серебра не дождешься — служи за честь и за виры со смердов. Среди старших дружинников поговаривали: у Святослава, да и у Всеволода лучшие мужи едят на злате, у киевского же князя и медной ложки не выпросишь. О храбрстве Изяслава и слов не нужно — потому как нет самого храбрства. Черниговский Ярославич — вот настоящий воин: он и половцев побил малым числом против большой орды, он и против старшего князя не побоялся выйти, хотя и незнамо с чего вдруг.

По утрам в Киеве стали недосчитываться кметей — целыми десятками и сотнями вместе с десятниками и сотниками. Затем уходить стали среди бела дня. Брали оружие, садились на коней и шли в Берестовое. Когда к младшим Ярославичам утекла половина киевской дружины, всех удивил и раззадорил воевода Перенег Мстишич. Пришел на княж двор, в досаде снял с шеи воеводскую гривну и сказал во всеуслышанье:

— Зачем тебе, князь, воевода? Уже порты сопрели от сидения в хоромах. Ухожу от тебя!

И ушел. Оставил в Киеве молодую жену с двумя ребятенками и все именье. С собой забрал только коня, меч да сарацинский булатный доспех.

Видя, что дело худо, Изяслав снарядил к братьям посольство — боярина Воротислава Микулича с двумя десятками отроков для чести.

В Берестовом переговорщиков протомили немало — боярина в пустой клети, отроков во дворе. Глава посольства стерпел, не показав виду, лишь сделался серым, как Днепр поздней осенью.

Наконец гриди проводили боярина в повалушу. Тут сидели оба младших князя, бояре топорщили острые взоры. Воротислав Микулич встал посреди палаты, без приязни заглянул Ярославичам в глаза и повел речь. Князь-де Изяслав не ведает, чем провинился пред братьями и взывает не рушить братской любви, не преступать через отцово завещание и не гневить Бога…

— А не срамно братцу посылать к нам своих переговорщиков, — вдруг перебил боярина Святослав, — когда сам же первый перескочил через братнюю любовь и злодейство к нам учинил?

— Каково злодейство? — резво осведомился Воротислав Микулич. — Может, из Киева плохо видать, коли там никакого злого дела, кроме вашего, не заметили?

— Пошто вам, киевским мужам, и замечать, что такое у вас под носом деется, — глумливо высказался черниговский боярин Колыван. — Разжирели в стольном граде, очи салом заплыли.

Жилистый и худосочный Воротислав за словом далеко не полез.

— Мое-то сало в амбаре запасено, — отрубил, — а твое все в голове засолено.

Колыван, побагровев, хотел возразить, но князь велел ему молчать. Взяв из рук отрока ларец, Святослав вынул оттуда грамоту на пергамене, развернул. Держа за угол, потряс ею в воздухе, словно то был замаранный утиральник, а не княжье послание.

— Вот Изяславово злодейство! Что на это скажешь, боярин?

Воротислав Микулич протянул руку.

— Покажи грамоту, князь.

Святослав передал пергамен отроку, тот растянул письмо перед боярином, не дав в руки. Воротислав нагнул по-бычьи голову, ознакомился. Побагровел не меньше Колывана и изрек:

— Ложная грамота! Не писал Изяслав сего.

Святослав соскочил со своего места, быстро подошел к боярину.

— Твердо знаешь? — спросил вкрадчиво.

— Тверже некуда.

Князь вырвал у отрока грамоту, бултыхнул перед глазами боярина подвесной свинцовой печатью.

— Гляди! Изяславова печать?

— Его, — подтвердил Воротислав Микулич. — Татьбой добыта либо подделана.

— Упрям ты, боярин, — вздохнул Святослав, — как дуб в три обхвата посреди дороги.

— Плохая дорога, князь, коли в дуб упирается, — заметил Воротислав. — Лихими людьми наезжена.

— Сам ты лихой разбойник! — плюнул Колыван, не сдержав пылу. — Неча на татьбу кивать, ежели киевский князь сам первый из татей да еще с оборотнем сдружился.

Вслед за ним прочие княжи мужи дали волю чесавшимся языкам. В похабной брани черниговские бояре были сильны, переяславские за ними едва поспевали. В палате от крику сделалось так горячо, что запотело стекло на окнах, лбы взопрели и ядреный шибкий дух встал поверху коромыслом. Боярин Воротислав Микулич, хотя и не мог угнаться за всеми языками и пропускал без ответа много бранных оплеух, все же раздаривал туда-сюда и свои подарки.