Князю Изяславу и его боярам в Киеве должно было этим временем хорошо икаться. Чествовали их «овечьим стадом», «смердьей почесухой», «навкиным приплодом», грозились им волчьим хвостом. А в берестовской повалуше икал только Всеволод, до сих пор молчавший. Закрыв рот рукой, он с тоской глядел в мутное окно и тихонько подрагивал. Срамословия его не раззадоривали.

— Вот что я тебе скажу, князь, — крикнул Воротислав, утомившись лаяться. — Твори что душе твоей угодно, только не вини Изяслава в том, что тебе приперло сидеть на великом столе в Киеве.

— Добро, — молвил Святослав. — Если нечего тебе более сказать, боярин, то езжай к Изяславу и передай: дольше трех дней ждать не буду. Или уйдет он, или мы сразимся.

— А я, князь, в Киев нынче не тороплюсь, — вдруг объявил Воротислав Микулич.

Бояре стихли.

— А что так? — участливо спросил Святослав.

— Ты Изяслава все равно одолеешь, и мне ему больше не служить.

— А по чести сказать, — князь прищурился на один глаз, — хочется тебе, боярин, моему брату служить?

— По чести сказать — нет.

— Так чего ж ты за него горой тут стоял? — злорадно крикнул Колыван.

Воротислав Микулич к нему не обернулся, так ответил:

— Вопрос твой, княжий муж, говорит, что не поймешь ты моего ответа на него. Вот и не стану я отвечать тебе.

— Славно, боярин, сказал, — одобрил, смеясь, Святослав. — А послужи-ка мне так же, как брату моему служил!

Боярин согнул в поклоне шею.

— Не прежде, чем сядешь на киевском столе, князь.

Святослав пуще рассмеялся. Забыв про икоту, расхохотался Всеволод. За князьями грохнула и вся повалуша.

Тут в палате возник отрок в мятле, залепленном дорожной грязью. Отбил поклон, виновато сморгнул и объявил:

— Игумен Феодосий отверг приглашение на трапезу.

Святослав недоуменно посмотрел на брата.

— Как отверг?

— Наотрез.

— Да почему?! — в вопросе слышалась обида.

— А чего ты хотел! — вдруг вскинулся Всеволод. — Иного и ждать нельзя было.

— Ты в точности передал игумену мои слова? — спросил отрока Святослав.

— В точности, князь. И старец наказал в точности донести тебе его ответ.

— Говори!

Отрок колебался. Ему очень не хотелось повторять слова монаха.

— Говори, не бойся, — ободрил его Всеволод.

— Феодосий сказал, что не пойдет на пир сатанинский и не прикоснется к яствам, исполненным крови и душегубства. Не соединится с неправедными, не взойдет в совет нечестивых. Нога его не ступит в хоромы беззакония… И еще много чего сказал такого же… Я не все запомнил, — солгал отрок.

Святослав начал было вставать, упираясь в резные подлокотники. Но, будто обессилев, опустился обратно. Отрок спрятался за спину Воротислава, все еще стоявшего посреди палаты.

— Это… да как… — В горле у князя клокотало, на висках вспучились жилы. — Да что он себе… Совет нечестивых!.. да я же его…

Всеволод положил ладонь ему на руку.

— Успокойся, брат! Феодосий — Божий человек и правду сказал. Что бы ни задумал Изяслав, он старший, а мы в его воле.

— Молчи, Хольти! — скрежетнул зубами черниговский князь, назвав младшего домашним именем, которое дала тому варяжка-мать. — Ты теперь со мной, и я тебя не отпущу. До конца пойдем. Сяду в Киеве, ты получишь Чернигов… Там этот… — вспомнил вдруг Святослав, — Душило. Забирай его себе. — От всплывшего имени строптивого храбра он еще больше озлился: — Изяслав собственных бояр удержать не может, где ему владеть великим столом!.. Что?!

Князь перегнулся через подлокотник кресла и схватил Всеволода за рубаху. Тот опустил глаза и голову.

— Ничего. Я с тобой, брат.

Бояре по-тихому расходились из повалуши.

…Трех дней ждать не пришлось.

Изяслав напрасно высматривал с верхнего гульбища хором возвращения переговорщиков. К вечеру киевский князь затосковал, а к утру, вставши от бессонницы, принялся нещадно гонять дворских тиунов, ключников, гридей и холопов. Вытаскивали скрыни, лари, короба, выкидывали из них лишнее, укладывали самое ценное: меха, паволоки, золотую утварь, серебро. К полудню вся казна была уложена, замкнута на замки и опечатана княжьими печатями. Вторую половину дня таскали на возы сотню сундуков, увязывали, крыли просмоленным холстом. Телеги запрудили весь Бабин торг, их сторожили четыре сотни кметей — остатки киевской дружины.

Перепало лишку и Гертруде. Князь бегал по сеням в злой досаде и кричал:

— Ну почему ты не померла, чтоб я мог жениться на какой-нибудь стоящей королевне?! Сейчас было бы у кого просить прибежища и подмоги!

— Так попроси у Болеслава! — тоже в крик сердилась княгиня. — После того как ты с ним обошелся, он тебя задушевно примет!

— Да и тебя вместе со мной так же примет! Чего злорадуешь, дура?

Гертруда вдруг расплакалась.

— Тебя мне жалко. И себя тоже. Судьбина горькая…

Ночевали плохо, поднялись до рассвета еще хуже. Князь с княгиней друг на дружку не глядели. Едва посветлело небо, с Бабина торга к Софийским воротам потянулся нескончаемый обоз. Изяслав впереди на коне, за ним на возке укутанная в меха Гертруда, в любимом жемчужном очелье, с Псалтырью в руках. Рядом с ней дочь Евпраксия, в слезах, с красным носом, некрасивая. Вровень с возком правил коня младший сын Ярополк, не успевший получить своего княжения и потому тоже теперь изгнанник.

Пока княжий обоз ехал через весь Киев, Изяслав гордо сверкал очами на равнодушно и молча провожавшие его толпы градских людей.

— Не так они встречали тебя, отец, четыре года назад, — процедил Ярополк, подъехав к князю. — Подлое, изменное отродье!

— Ничего, сын, — ответил Изяслав. — Видишь, сколько казны с нами едет. С этим добром наживем новую дружину. Золотом всегда воинов добудешь.

— Плохи те воины, которых добывает золото, а не сами они добывают его, — пробормотал Ярополк и пустил коня вскачь под своды Золотых ворот.

В Берестовом узнали о бегстве киевского князя от конных полевых разъездов, карауливших любое движение в Киеве. Святослав возликовал, крепко обнял Всеволода и немедленно поднял кметей на коней. В то время как хвост обоза еще стучал колесами по киевской мостовой, к Лядским воротам уже подходили дружинные сотни Чернигова во главе со своим князем. Переяславская же рать с места не стронулась. Нечего двум княжьим дружинам делать в одном граде.

Двадцать второго дня первого месяца весны на киевской Горе взвились в мокрое небо крики, славящие великого князя Руси Святослава.

Чернец Григорий, прибежавший из Киева, в нетерпении колотил по воротам. Монах-привратник, услыхав от него известие, ослабел ногами и едва не сел в грязь, набухшую всюду после сильной грозы. Кой-как дотянулся до запора, отворил дверцу.