не одного больного, а двух. Валя, спокойно дыша, спал, а рядом, на соседней кровати, лежал Радик. Он осунулся и был очень бледен.

— Что с ним?

— Растяжение связок на правой ноге и ушиб головы, — сказал доктор. — Ведь он какой!.. Летел сломя голову — только б скорей! Вот и расшибся… Лошадь его дорогой скинула. Подумайте только: шесть километров бежал до интерната, хромая! А мне ничего про себя не сказал…

Врач недоговорил. Проснулся Радик. Он увидел ребят и смущенно заулыбался:

— Ох, и упрямая рыжая! Хлестнул ее, а она — свечку! Я прямо в канаву.

Чудо

Володя сидел в спальне и читал книгу.

— Ваша группа дежурная, почему ты не работаешь? — заглянула в комнату воспитательница.

Володя не шевельнулся.

Трудный орешек был этот Володя. Никому не грубил, но и никого не слушал. Делал что хотел. Жил так, словно не было войны, не гибли где-то люди. И он будто не в коллективе ребят, а так, сам по себе.

Но однажды случилось вот что.

Володя, как всегда, не вышел на дежурство. Наступило время обеда. К длинным столам, накрытым газетами, подходили ребята. Дежурный воспитатель остановила первых:

— Обождите, раньше надо накормить Володю.

Оглядев ребят, она подошла к мальчику и попросила его сесть за стол. Володя покраснел, не понимая, что происходит, тупо поглядел по сторонам, прошел вперед.

— Внимание! — сказала дежурная. — Отныне Володя будет кушать раньше всех и лучше всех. Он целый день читает книги, и поэтому всем, кто чистит презренную картошку, колет дрова или, того хуже, моет низменный пол, — надо потерпеть…

Все засмеялись, пропуская вперед «виновника торжества». Тот краснел, бледнел, но к столу пошел невозмутимо и гордо: мол, на все это наплевать… На другой день повторилась та же сценка. Только еще более злая. Кто-то выкрикнул:

— Наши папы открыли свои личные счета, сколько они убили фашистов, а Володя может открыть свой — сколько он «просачковал» дней!

Володя бросил ложку, выскочил из-за стола.

На другой день он вместе со всеми вышел на двор и взял пилу. Кто-то сразу отобрал ее.

— Иди читай. Обойдемся…

Униженный, расстроенный ходил Володя за главным дежурным и просил:

— Разрешите и мне, как всем, работать. Разрешите, вот увидите — все будет по-другому.

И верно. Не прошло и недели, как Володя стал бригадиром лесорубов, а еще через неделю его бригада завела свой трудовой счет. «Наш отчет ленинградцам» — было написано на обложке самодельной книжечки. Такие же книжки появились и в других бригадах. Ребят словно подменили. Самые ленивые искали себе работу. Дежурить шли добровольно. Если слышали голос повара тети Вали: «Надо наколоть дрова, начистить картошки», со всех ног бежали, чтобы первыми схватить пилу или кухонный нож.

Работы в интернате было много. Всегда не хватало рабочих рук, а тут стало не хватать работы.

«Папа! — писал Алеша Замарзаев домой. — Теперь у меня есть боевой счет. Я бью фашистов работой…»

Избалованная, красивая Лора, которая в первые дни с трудом, под нажимом взрослых, брала в руки половую тряпку, да и то двумя пальцами, словно лягушку, сейчас, забыв, что тряпка мокрая и грязная, хватала ее всей пятерней и… — откуда только взялись сноровка и ловкость — быстро мыла полы, «вылизывала» каждый угол в интернате, первая уходила в колхоз на любую работу и очень скоро была допущена на трактор. Колхозники ее называли «наша ленинградка».

У многих до сих пор сохранились эти самодельные книжечки — «Мой отчет ленинградцам», а интернат № 18 по всей Татарии прославился в те годы своим трудолюбием.

Посылки

— Едут, едут…

Мальчики и девочки выбежали за ограду и помчались по направлению к деревне. Десять дней все с нетерпением ждали посылок из Ленинграда. Блокада была прорвана. Появилась возможность послать своим детям кое-что из вещей. За посылками уехали в Казань перед Новым годом. Все надеялись, что подарки ленинградцев поспеют к новогоднему празднику, но… 240 километров туда, 240 километров обратно. Лошади еле тащились. Драгоценный груз застрял в дороге. Но вот гонец (а их высылали на дорогу каждый день) сообщил: «Подводы близко». На всю деревню растянулись ребята. Они шли как на демонстрации — с песнями, с шутками.

Еще в пути, шагая в огромных валенках по заснеженному лесу рядом с подводами, нагруженными до отказа ящиками и пакетами, я с тревогой думала: некоторым нет посылок. Нет и не будет. Я уже представляла расстроенные лица, мокрые глаза. Что делать? Когда подъехали к интернату, решила: посылки раздадим после обеда, потерпят. А мы подумаем. Ребятам объявили:

— Идите в столовую, надо разложить; разобраться, кому что…

Хоть чае, да отсрочка. Можно что-нибудь придумать.

Собрала актив, рассказала, спросила:

— Что будем делать?

— Соберем посылки сами, — предложил кто-то. — Отдадим из своих посылок.

Одни помчались в кладовую, выгребли оттуда все, что могли: карандаши, альбомы, книги, бесхозные ботинки, галоши. Другие раздобыли посылочные ящики, мешковину, ножницы. В каждую посылку складывалось всего понемногу. Обувь положили тем, кому она может оказаться впору. Как полагается, чернильным карандашом написали адрес, а под чертой внизу вывели: «От друзей».

После обеда все остались сидеть за длинными столами, которые стояли в огромном бревенчатом школьном зале. Дежурная выкрикивала фамилии и вручала посылки — всем, всем до единого…

Подорожник

Почтальон появился на дороге, которая шла от деревни к лесу. Навстречу ему уже со всех ног бежали ребята…

Что такое письмо из Ленинграда, может понять только тот, кто был вдали от любимого города, когда там гибли люди. Но бежали не все. Некоторые шли медленно-медленно и останавливались далеко от почтальона. Это те, кто уже перестал ждать. Только какая-то малюсенькая надежда тянула их к высокому крыльцу.

Валя Головин стоял в глубине двора, стараясь смотреть куда-то в сторону. Уже месяц он не получал ничего. За него переживали все.

И вдруг дежурный, взяв из пачки очередной конверт, радостно крикнул:

— Головин, тебе…

Я вздрогнула. Кто-то весело закричал:

— Пляши, Валька, пляши.

Валя схватил письмо, отошел в угол, вскрыл конверт. Я видела, как он сразу согнулся и быстро пошел в спальню.

Иду следом. Остановилась в дверях. Вижу, лежит ничком на топчане. Лицо зарыл в подушку, плечи вздрагивают… Сейчас его трогать нельзя. Пусть выплачется. Устанет — уснет. Ребята на цыпочках проходят мимо.

…Ночь. Тихо в спальне. Не спят только двое — Валя и его сосед. Мальчик ворочается, стонет.

— Что с тобой?

— Палец нарывает, не могу терпеть…

У Вали вот так же нестерпимо болит сердце, но он не стонет. Молчит, думает: как-то