Тонкая гладкая доска, звонко отражающая звук, и крепкий молоток были мигом найдены. С ними я поспешил на балкон и для начала стал выстукивать весь алфавит: один удар буква «А», два – буква «B», три – буква «C» и так далее до буквы «Z». Такой упорядоченностью стуков я рассчитывал привлечь внимание моего друга. Закончив алфавит, я тем же способом попросил Сифилда, если он меня понял, ответить мне тремя возможно более громкими ударами. О, силы небесные! Ждать пришлось недолго! Вскоре из павильона приглушенно донеслись три удара. Я бросился сказать Луизе, что нашел способ сообщения с ее мужем и что сейчас призову его не унывать, от ее имени и ради нее. Слабая меланхолическая улыбка и судорожное пожатие руки были мне наградой. Быстро воротившись на балкон, я заверил бедного узника, что прилагаю все усилия для его освобождения и что Луиза держится молодцом. Затем призвал его сохранять бодрость и не поддаваться приступам отчаяния, ибо он может не сомневаться: я его спасу или погибну при попытке. А под конец попросил посредством прежнего сигнала дать мне знать, что он всецело полагается на мою дружбу. После чего я дал отдых своему молотку, напряг слух и опять услышал – отчетливее прежнего – три желанных удара, раздавшихся в павильоне. Теперь, с приподнятым настроением и обновленными силами, я приступил к осуществлению своего ночного плана.

Около дюжины самых смелых домашних рабов и паланкинщиков, воодушевленных страстными призывами Зади, собрались во дворе с незажженными факелами в руках. Мой замысел состоял в том, чтобы под покровом темноты, освещая себе путь единственным потайным фонарем, подкрасться к холму настолько близко, насколько позволит подлесок. А когда дальнейшее продвижение станет небезопасным, мы быстро запалим факелы и, бешено размахивая ими над головой, с неистовыми воплями бросимся к павильону, чтобы наша атака сопровождалась всеми ужасами и преимуществами внезапности.

Зади, которому я доверил путеводный фонарь, шел впереди, я следовал за ним по пятам, а прочие держались позади. Таким вот образом, с величайшей осторожностью, в полном молчании, мы пробирались через кусты и колючие заросли, пока не оказались в два раза ближе к павильону, чем находились днем. Анаконда лежала прямо перед нами, спокойная и ничего не подозревающая. Мы с Зади повернулись к нашим спутникам и… Боже правый! Возможно ли описать наше изумление, нашу досаду, нашу сердечную горечь, когда мы обнаружили, что презренные трусы испугались опасности, теперь столь близкой, и, воспользовавшись темнотой, улизнули прочь один за другим! Со мной остался только Зади, и мы справедливо рассудили, что нападение всего двух человек не произведет желательного эффекта. Старик все же тешился надеждой пристыдить своих товарищей и пробудить в них прежнюю решимость. Я сильно сомневался в успехе такой попытки, но мне не оставалось иного выбора, кроме как последовать за ним и постараться удвоить силу его упреков и уговоров.

Однако ни упреки, ни уговоры действия не возымели: дикий страх заглушил в людях всякий стыд. Они назвали нас безумцами за нашу безрассудную готовность подвергнуться ярости голодной анаконды и, вместо того чтобы пообещать какую-либо помощь, решительно заявили, что вот только дождутся рассвета, а там унесут ноги подальше от опасности. Зади же между тем взял несколько факелов и принялся связывать их попарно.

– Бросьте, сэр! – крикнул он мне. – Не стоит тратить драгоценное время, пытаясь вдохнуть мужество в бессердечных негодяев! Пускай презренные трусы остаются здесь, а мы с вами давайте проверим: вдруг огня этих факелов – связанных по два, как видите, – окажется довольно, чтобы ослепить и испугать чудовище? В худшем случае мы просто погибнем вместе с нашим дорогим хозяином, но лучше умереть, чем уклониться от своего долга!

Я послушался старика, и мы торопливо зашагали обратно к павильону. Мы уже начали подниматься на холм, когда вдруг кто-то судорожно вцепился в мой локоть. Я резко повернулся: передо мной, задыхаясь от спешки и тревоги, стояла стройная женщина в белом одеянии, трепетавшем на ночном ветерке. О боже! То была Луиза! Наш разговор с рабами происходил на повышенных тонах, и голоса достигли слуха несчастной жены Сифилда, которой душевные терзания никак не давали уснуть. Она допросила своих служанок и сумела хитростью выведать у них, какого необычного рода предприятие мы затеяли. Затем она притворилась спящей, а как только служанки потеряли бдительность, тихонько выскользнула из своей комнаты, схватила факел и устремилась вослед нам, положив разделить с нами и опасность, и награду за смелость.

Когда я увидел Луизу и когда она в нескольких коротких выразительных фразах сообщила о своем отчаянном решении, внутри у меня все оборвалось. Тихим голосом я умолял ее вернуться в дом. Я сказал, что ее присутствие лишит наши руки силы, а сердца – мужества. Я спросил: разве страх за жизнь дорогого Сифилда не достаточно мучителен для нас с Зади, чтобы добавлять к нему страх еще за одну, не менее драгоценную жизнь?

– Я готова отдать за него жизнь! – только и ответила она на мои уговоры. – Неужели же я буду сидеть сложа руки, когда посторонние люди изо всех сил стараются спасти моего мужа? Чтобы потом до скончания дней винить себя за то, что ничего, совсем ничего для него не сделала в час крайней нужды? Неужели Сифилда спасут друзья, а беспечная жена даже и не попытается помочь? Нет, Эверард, нет! Я готова отдать за него жизнь!

С восхищением слушал я излияния этого благородного сердца! Как противостоять такой пылкой решимости, я положительно не знал! Мне пришлось уступить, хотя я и сознавал, что с Луизой наше предприятие обречено на неудачу. Ведь вместе с ней было бы безумием отважиться на крайнюю опасность, на какую мы с Зади вдвоем пошли бы без колебания.

Сейчас анаконда казалась более неспокойной, чем раньше. Безусловно, наши шаги и наши лихорадочные перешептывания уже выдали наше близкое присутствие. Тем не менее мы торопливо зажгли факелы, по паре которых держали в каждой руке, и, быстро вращая ими над головой, устремились вперед с истошными криками и воплями, казавшимися в мертвой ночной тишине вдвойне жуткими.

Резкий шум среди пальмовых крон, похожий на треск ломаемых веток, служил ответом на наш вызов. То анаконда, возбужденная страхом или гневом (не берусь сказать, чем именно), гигантскими прыжками перелетала с дерева на дерево, тонкие стволы которых сотрясались и гнулись под ее тяжестью. Одновременно послышалось яростное шипение, такое громкое и пронзительное, словно оно раздавалось прямо над нашими ушами; а глаза рептилии, сверкающие мстительным огнем, метали молнии сквозь ночной мрак.

Правду сказать, зрелище было