Тобольский постучал в дверь кабинета, услышал недовольное:

— Кто там?

Прапорщик сидел за столом уставший, измученный прошедшей экзекуцией. Пан галантно снял шапку, поклонился.

— Позвольте представиться…

— Я помню вас, — ответил Солодов. — Вы интересовались дамой, которую только что экзекутировали.

— Да, это так. — Тобольский помолчал, неловко усмехнулся. — Знаете, я путешествую за этой дамой последние двенадцать лет. Я даже в этих краях оказался по ее милости.

— Она ограбила вас?

— Нет, она влюбила меня в себя.

— Как это? — нахмурился Солодов.

— Я однажды увидел Соню и потерял покой на всю жизнь.

— Но она воровка!

— Она женщина. Красивая, восхитительная женщина.

Прапорщик смотрел на пожилого господина, как на сумасшедшего.

— Вы из бывших?

— Да, я провел на каторге три года за попытку убийства. Теперь свободен и могу передвигаться по острову в любом направлении.

— Что вы от меня хотите?

— Соню отправили в тюрьму?

— Да, она проведет три года в одиночном карцере.

— В кандалах?

— В кандалах. Сонька — первая женщина здесь, которую будут содержать в кандалах.

— Она не выдержит.

— В таком виде три года в карцере никто не выдержит.

Пан Тобольский пристально посмотрел на Солодова:

— Я состоятельный господин. На воле у меня большие возможности. Будет правильно, если вы этим воспользуетесь.

— Подкуп?

— Да, подкуп.

Солодов усмехнулся, отрицательно повел головой.

— Меня многие пытались подкупить. Не получилось. Знаете почему? Не потому вовсе, что я не желаю денег. Хочу!.. Но беда в том, что я люблю это место, эту землю, этих несчастных людей, как вам ни покажется странным. Я без всего этого не смогу жить! Мне нравится, когда меня боятся. Мне нравится, когда передо мной унижаются. Мне нравится, когда кто-то на меня надеется. Мне все здесь нравится!.. И никакие деньги меня не выманят отсюда, господин хороший!

Пан Тобольский грустно улыбнулся:

— Хорошая позиция. Достойная! — Возле двери остановился. — Я тоже никуда не уеду отсюда, потому что здесь моя любовь. Моя единственная несчастная любовь. Я буду здесь, пока она не выйдет из тюрьмы, и тогда, может быть, мы куда-нибудь уедем!..

— Тоже хорошая позиция, — заметил Солодов. — И тоже достойная.

* * *

Сонька лежала на узких дощатых нарах в полной отрешенности и неподвижности. Единственное окошко карцера было затянуто густой решеткой, пол был холодный и прогнивший, стены промерзли насквозь. Укрытием от непроходящего холода служил драный овчинный тулуп.

Кандалы резали кисти рук, от них невозможно было освободиться, положить руки так, чтобы хотя бы чуточку унять боль. В камере было так тихо и спокойно, что тошнило. От абсолютного беззвучия больно звенело в ушах и еще больше кружилась голова.

Женщина попыталась подняться, даже сделала несколько шагов, но свалилась и потом с трудом доползла до нар.

Вот в железной двери открылось крохотное оконце, в него просунулась железная миска на цепи, и оконце снова захлопнулось. Сонька, с трудом волоча руки в кандалах, добралась до миски, понюхала еду и с силой ударила миску о стену. Вернулась на нары, попыталась лечь, но доски врезались в худую спину. Она поднялась, поставила пустую миску на полочку возле дверного оконца и принялась тяжело ходить из угла в угол.

* * *

Сонька сидела на нарах, выщипывала из тулупчика овчину, подсовывала шерстинки под кандалы, чтоб они не так ранили запястья. Кожа рук кровоточила, спина и плечи от постоянной нагрузки невыносимо болели, ноги не слушались и при каждом шаге предательски подкашивались.

Открылось дверное окошко, в него просунулась миска с едой. Сонька заспешила к двери.

— Эй, служивый!

— Чего тебе?

— Поговори с бабкой! А то ведь от молчанки рехнуться можно!

— Пошла ты…

— Хоть слово скажи, служивый!

С той стороны с силой захлопнули оконце. Воровка взяла миску и стала жадно хлебать из нее.

* * *

Сонька с трудом передвигалась из угла в угол, что-то бормоча. Слов разобрать было невозможно, Сонька будто беседовала с кем-то, будто спорила, размахивая руками и гримасничая.

Она пыталась на стене нацарапать какие-то отметки, чтобы считать дни, пробовала даже начертить звезду Давида, но инструмента у нее в руках никакого не было, а кандалами оставить какой-либо след не выходило. Волосы ее поредели, в них сильно пробилась седина, зубы почернели от цинги.

* * *

Пришла весна, тайга зазеленела, природа освободилась от льда и снега, казалось, все вокруг ожило.

К причалу Александровского Поста швартовался большой корабль «Гордый». Сначала на берег вышли редкие пассажиры — их тут же встретили жадные до денег извозчики. Чуть погодя вдоль трапа выстроились конвоиры, и на берег стали медленно сходить вновь прибывшие арестанты.

* * *

Градоначальник Александровска-на-Сахалине, дородный и улыбчивый господин, грузно ступил в повозку. Повозка была по местным меркам роскошной. В нее и уселся глава города, рядом с ним расположился гость, известный московский писатель Влас Дорошевич.

Градоначальник рассказывал:

— Мы, господин писатель, ждем весны, как манны небесной! Вот только представьте — девять месяцев из двенадцати мы варимся в собственной, извините, клоаке.

— Клоаке? — удивился Дорошевич.

— Так точно! А кто здесь проживает? В основном бывшие или настоящие каторжане. Ну и прочие мелкие людишки, желающие набить карманы золотом и деньгами.

— Сказывают, в вашей тюрьме находится знаменитая воровка Сонька Золотая Ручка. Или это домыслы?

— Почему же домыслы? — обиделся градоначальник. — Сидит как миленькая в одиночном карцере.

— Вы лично ее видали?

— Лично я — нет. Но кое-что о ней знаю.

— Например?

— Например, что она уже год как пребывает в одиночке, тем не менее жива и здорова.

— Здорова?

Градоначальник рассмеялся:

— Ну, относительно «здорова» не знаю, но что жива — это точно. Желаете поглядеть?

— Желаю.

— Это мы устроим. Но хочу заранее предупредить, господин писатель, зрелище может быть малоприятное. А скорее всего, совсем неприятное. Ну, представьте себе, пожилая дама в одиночке, в кандалах…