Дорошевич в сопровождении главы города и начальника тюрьмы, под взорами местной знати дефилировал по зале, вел деловую беседу.

— Господа, задаю вопрос здравомыслящего человека. Чем вы рискуете, освободив несчастную, глубоко больную, безумную аферистку от кандалов? Неужели из этих страшных казематов возможен побег?

— Невозможен, — твердо ответил начальник тюрьмы. — Однако важен прецедент. Сегодня мы освободим от кандалов Соньку, завтра возникнет соблазн поступить точно так же с другими злоумышленниками.

— Я прошу о конкретной особе, господа! Не надо мне рассказывать о других злоумышленниках. Уверяю, она войдет в историю. И вашим потомкам будет стыдно за ваше бессердечие!

Глава города рассмеялся:

— Аферистка — в историю? Неужели в нашем отечестве недостаточно иных достойных людей? Или уважаемый господин писатель оказался в гипнотических сетях этой воровки, которыми, как сказывают, она пользовалась весьма успешно?!

— Талант! — воскликнул Дорошевич. — Истинный талант, пусть и криминальный! Блистательная воровская жизнь, приключения, роскошь, богатство и под конец полное одиночество, старость, карцер, безумие!.. Разве это не сюжет для занимательного романа?

— Вот пусть свой сюжет она и доводит в полагающемся для нее месте, — жестко ответил начальник тюрьмы. — Ей осталось провести в карцере и в кандалах всего два года.

— Нет, господа! — всплеснул руками Дорошевич. — Вас разубедить невозможно! — Огляделся вокруг себя, жестом показал на стол. — А не пора ли нам приблизиться к столу и пропустить по маленькой?

* * *

Сонька мерила узкий грязный прямоугольник карцера из угла в угол, что-то бормотала, поднимала глаза к потолку, о чем-то просила Господа и снова принималась ходить. Затем с рычанием вдруг кидалась к двери, била в нее кандалами до тех пор, пока мощный кулак надзирателя не отбрасывал ее обратно. Тогда она усаживалась на нары и затихала, монотонно раскачиваясь вперед-назад.

И так изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц… Все оставшиеся два года.

За стенами тюрьмы короткое лето сменялось студеной осенью, затем зимой. Причаливали и отбывали пароходы. Жил своей жизнью лагерь вольнопоселенцев, куда регулярно прибывали новые заключенные. Упрямо и одержимо тащил на себе тяжелую службу Солодов. Выходили в крохотный двор тюрьмы узники, совершая короткую долгожданную прогулку.

И лишь Сонька сидела в своем карцере, одержимо бормоча какие-то тексты, пытаясь сломанной железной ложкой начертить на стене отметины уходящих дней.

* * *

Тюремные ворота открылись, два надзирателя подтолкнули воровку в сторону пустыря, простиравшегося перед тюремными стенами. Странно, но никто ее не встречал.

Сонька покрепче перехватила крохотный узелок и неуверенным слабым шагом двинулась вниз в направлении к поселку вольноопределяющихся. Услышала за спиной чьи-то быстрые шаги, оглянулась. От неожиданности замерла. Ее догонял, почти бежал пан Тобольский. Без всякой остановки он обхватил старую высохшую женщину, прижал к себе, стал целовать маленькую седую голову.

— Родная моя… — бормотал он, плача. — Единственная… Долгожданная… Я не верил, что это случится… Боже, наконец я рядом с вами.

Сонька, не двигаясь, принимала его слова и поцелуи. Пан заглянул ей в глаза, спросил:

— Вас, Соня, определили на вольное поселение?

Она достала из кармана истлевшего платья какую-то бумажку, показала пану. Он пробежал ее глазами.

— Да, вольное поселение. Без права покидать остров. — Просительно произнес: — Я могу пригласить вас к себе в дом?

Воровка слабо пожала плечами, сиплым голосом ответила:

— Не знаю.

— Я приглашаю. Мы отметим ваше освобождение.

Он осторожно взял Соньку под руку и так же осторожно повел вниз по узкой каменистой тропинке. Ноги женщины не всегда слушались ее, пару раз она чуть не свалилась на обочину, но Тобольский каждый раз поддерживал ее и вел дальше.

* * *

Дом пана Тобольского был маленький и уютный. Одни окна в доме выходили на сверкающее на солнце море, другие — на поселок.

Стол был накрыт богато, стояла даже бутылка вина, рядом горела свеча. Сонька сидела на скамейке притихшая, погруженная в себя. Одета была в добротное свободное платье, волосы на голове гладко зачесаны. Пан Тобольский предупредил:

— Вам кушать следует совсем немножко. А о вине и речи быть не может.

— А зачем поставили? — произнесла Сонька, глядя в одну точку.

— Для антуража. Все-таки у нас праздник… Большой праздник.

Налил вина, оба чокнулись. Пан пригубил, воровка отставила бокал.

— Вам здесь уютно?

— Да, — кивнула она, не сводя глаз с одной точки. — Да. Я забыла, что так бывает.

— Я хочу предложить вам, Соня, остаться у меня. Вы понимаете, о чем я говорю?

— О чем?

— Я хочу, чтобы вы жили у меня. В каком качестве? В любом. Как друг, как женщина. Возможно, как жена. Вам решать.

Сонька молчала, по-прежнему глядя в ту самую точку.

— Пока вы находились в каземате, — продолжал Тобольский, — я занялся здесь кое-каким предпринимательством. Имею свою пивоварню, две продуктовые лавки. Совсем недавно скупил часть акций золотых приисков, — он улыбнулся. — Но самое удивительное, буквально на днях я получил приглашение на городской благотворительный вечер. Представляете, бывший каторжанин приглашен на вечер местной знати! Я бы желал, чтобы вы оказали мне честь быть моей спутницей.

Сонька издала губами странный звук, похожий на фырканье.

— Хорошая пара, не правда ли? — попытался поддержать разговор пан. — Он — бывший каторжанин, она — вышедшая из карцера аферистка! Деньги… Все решают деньги. Если регулярно платить в местную казну, через год-второй все всё забудут. И мы с вами станем уважаемыми, благопристойными гражданами данного городка.

— Я хочу видеть своих девочек, — неожиданно вполне осознанно произнесла Сонька.

— Они где?

— Где? Сейчас вспомню… Кажется, в Санкт-Петербурге.

— В это лето мы уже не успеем их вызвать, — мягко сказал Тобольский, — но в следующее они непременно прибудут сюда. Я оплачу их поездку.

Воровка покивала тяжелой головой.

— До следующего лета я не доживу. Я должна быть в Петербурге.

— Как это возможно?

— Не знаю. Но я должна добраться до них.

Тобольский молчал, едва ли не в панике глядя на нее.

— То есть вы хотите уехать?

— Да. Да, я хочу уехать. Навсегда.

— Но я не представляю, как это сделать! Вы не имеете право покидать Сахалин! Вас опять посадят в карцер.