Турайкин оказался простым бригадиром и всю свою власть придумал сам. Но победить его, поставить на место здравым смыслом не вышло. Самоуполномоченный, благодаря тупости и житейскому цинизму, легко остался на плаву.

Эту спецбригаду в порядке рвения по службе изобрел начальник Дудинского райотдела госбезопасности. Со стороны начальства затея могла выглядеть убедительно: собрать из разных поселков проштрафившихся и отправить в наказание почти к Диксону. И похвальная строгость применена, и для отчета неплохо – заложен еще один рыбацкий поселок ссыльнопоселенцев.

Турайкина назначили бригадиром, и он, упирая на то, что ссыльные неблагополучные, требовал переведения бригады на режим лагпункта. Часть дела ему каким-то образом удалась – уже в Усть-Порту получил он одного конвойного, во всех же остальных населенных пунктах, где были радиостанции, он сочинял длинные радиограммы, в которых обосновывал и требовал.

Белов в Сопкарге дал две радиограммы своему начальству, но толку это не принесло – «Полярный», простояв два дня, взял на борт еще двух бойцов. Конвоиров стало трое, и уполномоченный бригадир Турайкин, собственным приказом на весь период работ объявил режим лагпункта. Народ в трюме пороптал, но не сильно, разница была невелика, всех больше волновало, что ждет их на новом месте, до которого осталось двадцать с небольшим километров. Берега залива давно уже по-зимнему были укрыты снегом. За кормой баржи добавились две большие рыбацкие лодки.

Речка Сариха, вытекающая из тундры, выглядела холодно и неуютно. Белов подвел баржу к самому берегу, бросили трапы, и люди стали спускаться. С узлами, чемоданами, мешками, кто-то нес большой котел, кто-то металлическую печку… Люди толпились на берегу, посматривая на баржу и буксир, дымящий высокой трубой. Как будто хотели вернуться, не обнаружив не берегу ничего кроме унылого, укрытого снегом, кочковатого пространства да навала плавника на берегу. Единственное строение – небольшой старенький балок стоял в отдалении на берегу речки.

– Пошевеливайся, давай! – покрикивал Турайкин, которого никто не слушал. – Инструмент и продукты – сюда, очистить здесь от снега!

Он суетился бестолково, люди же привычно взялись за работу, невысокий старичок негромко распоряжался делами, определял, куда поставить лодки. Часть людей натягивали навес от снега, который нет-нет срывался мелко с набрякшего неба. Народ в основном был молодой, вскоре уже и первый смех раздался. Конвоиры у балка запалили костер и сели вокруг.

Вскоре ни на палубе баржи, ни в трюме в особом помещении, который уполномоченный держал под замком, ничего не осталось. Турайкина окружили мужчины, выясняли что-то с горячностью, не характерной для спокойных прибалтов. На шестьдесят пять человек работников было всего шесть лопат, три топора, две двуручные пилы и две ножовки. Ящик огромных, не очень нужных гвоздей… несколько мотков колючей проволоки… Многих нужных вещей не было совсем.

Сан Саныч с Фролычем наблюдали все это угрюмо. Недостающего полно было на складах в поселках, которые они проплыли, не говоря о Дудинке или Игарке. Турайкин сам спустился в трюм, выбрался озабоченный:

– Что ищете? – спросил Белов.

– Веревки куда-то задевались…

– А сети где же? – спросил Фролыч.

– Сетей не брали. Невод есть…

– Зимой тоже неводом будешь ловить? – старпом смотрел с откровенной ненавистью. – Ты, Никифор, бумажки свои выправил?

– Выправил!

– И конвоиров добился?

– Добился! – с вызовом ответил уполномоченный. – Граница рядом, дорогой товарищ! А у них лодки! Уплывут, кто отвечать будет?!

– На лодке? Ты с какой осины упал, сволочь?!

– Попрошу не оскорблять при подчиненных! – огрызнулся Турайкин и отправился на берег.

Мужики опять его окружили.

Через некоторое время с борта «Полярного» стали спускаться люди с мешками за плечами. Отдали сети, веревок, несколько лопат, лом, два топора, ящик гвоздей. Оставили и еды.

Пошел снег, ветер менялся, заходил промозглый север, и на глазах становилось холоднее. На берегу поторапливались, закрывались от снега брезентом, дрова пилили и кололи, благо их по берегу было много. Фролыч вышел из своей каюты с чем-то замотанным в мешковину:

– Оставлю им, Сан Саныч, свою мелкашку? Все равно не стреляю, у тебя патрончиков нет лишней сотенки?

– Точно! Фролыч! Я свою тоже отдам, у меня хорошо пристреляна…

Сан Саныч собрал в каюте все, что нужно, и, замотав в ту же мешковину, понес на берег. Уполномоченный был у балка и там тоже командовал. Белов отдал оружие одному из стариков. Костры горели, мокрые дрова застилали дымом весь табор, на нескольких наспех сделанных очагах уже готовилась еда, молодая мамаша кормила грудью. Народу очень много, как они тут устроятся, непонятно, – Сан Саныч хмурый поднялся на борт.

Когда отходили, снег пошел гуще, косо летел, закручивался вихрями, подчеркивая неустроенность и абсурд происходящего. Кочегар Повелас, Николь, Климов с Померанцевым стояли на корме, курили, прикрываясь от снега.

– Это они какую-то пакость придумали, – рассуждал Климов о Турайкине, – затевают чего-то… У нас в Ухте одного такого же подсадили, и он давай молодых склонять к побегу. Подкармливал их, кому-то хорошую обувь достал… шесть человек собрал, и уплыли ночью на лодке. А утром их догнали на катере – четверых убили, двоих судили показательно… Опер орден получил за ликвидацию побега. Я потом эту утку подсадную в другом лагере встречал.

В Сопкарге взяли баржу, груженую бочками, и двинулись на другую сторону залива в Дорофеевский. Едва вышли из-за мыса, север надавил так, что Белов не решился идти в темноте. Вернулись за каргу, в глубину залива, встали под самый берег. Здесь почти не качало, из черноты тундры летел снег, и на корме быстро рос высокий белый сугроб. Все попрятались по каютам, разговаривали о доме, о близком конце навигации, Грач журил Егора, что тот отдал ссыльным бочонок отборной туруханской селедки. Йонас и Повелас кипятили чай в горячей кочегарке, разговаривали о земляках, как-то ютящихся теперь у костров, о Дорофеевском. Они везли большие металлические таблички с именами погибших родственников.

Николь с Сан Санычем лежали в темноте, только свет ламп на палубе, отражаясь от волн, попадал в иллюминатор, лампы качались, и свет в каюте был слабым, но живым. Ветер временами наваливался, как следует, гудел в снастях, чем-то мелко хлестал по корпусу, Николь прислушивалась и теснее прижималась к Сан Санычу.

– Я с тобой не боюсь, – шептала. – Я всегда здесь была одна…

– Чего не боишься?

– Мне кажется, ничего не боюсь, но, наверное, это неправда. Все говорят, что я смелая, а я очень несмелая трусиха.

Она замолчала, думала. Потрепала Сан Саныча за плечо:

– Грач опять сказал, что «лесные братья» враги… а для меня они герои! Они встали за свою свободу! Против огромной и сильной Красной армии! Их Родина маленькая… вам это смешно, но маленькая Литва – это их Родина! И они за нее сражались. Они такие же герои, как и русские партизаны! – Николь волновалась. – Я люблю русских солдат, они победили Гитлера и помогли освободить Францию от фашистов, я плакала за них, я молилась и желала им победы и удачи! Но почему сейчас они убивают тех, кто борется за свободу своей Родины?