– Заманался?! – Колян мощно подворачивал лодку под удар Егору.

– Нет, я могу, могу! – Егор выловил дубинку.

Егор с благодарностью глянул на громадного зверообразного Коляна, который не забрал у него дубинку, признавая боцмана за своего. Егору хотелось быть таким же сильным и безжалостным, как Колян. Ради трудного мужского дела, где жалости не было места. Колян, умело орудуя веслами, подставил очередного оленя.

– Хрясь! – боцману показалось, что он проломил лоб.

– Молодца! – Колян толкал лодку вперед.

Егор чувствовал, что гордится этой похвалой, он с жадностью ждал следующего. Он научился убивать одним ударом!

Живых животных сильно убавилось, они ошарашенно и уже не так бодро плавали среди убитых. На лодке к ним не протиснуться было. Мертвые спасали живых.

– Харэ! – раздался громкий голос бригадира. – Плоты вяжем!

– Давай перекурим, бугор?! – попросил Колян.

– Айда! – разрешил бригадир.

Сплылись. Бригадир Саня угощал махоркой, Грач своим самосадом. Егор рассматривал руки и телогрейку – все было в крови, лицо тоже. Скосился осторожно на Коляна, тот курил, глядя себе под ноги, самокрутка в кровавых пальцах.

– Я штук двадцать замочил! – хвастался Грач. – Видал, Саня, один прямо на меня попер!

– Бывает и скинет, сила в них страшная! – бригадир аккуратно заматывал пачечку махорки в тряпицу. – Вчера лодку перевернули, Кеша с Аббаской купались…

– Опасно, если кинется? – спросил Егор, ему хотелось, чтобы было опасно.

– Не кинется, – бригадир был серьезен. – У нас с ними договор – только мы их бьем!

– А если бы кинулся? – не отставал боцман.

– Ну… если бы, да кабы… так уж устроено. Одни бьют, другие согласны! – Он неторопливо выдохнул дым. – Оно и у людей так ё!

– Вы что же, лагерные будете? – полюбопытствовал Грач.

– А какие же? Не сами приехали… Да ты не бзди, дед!

– А я чего? Не я вас сюда определял, будь моя воля, я бы всех поотпускал… – угодливо отшутился Грач.

Все молчали, покуривая.

– А политические?! – неожиданно громко встрял Колян. – Я бы их, сук, всех передушил! Умников, блядь! – он сплюнул презрительно. – Поехали, что ль, ханки[116] дернем!

Стали вязать «плоты» из оленьих тел. Живые, притаившиеся среди убитых, заметались, Грач схватился за дубинку.

– Шабаш, этих не трогаем! – строго остановил его бригадир, накидывая веревку на мертвые рога. – Пусть плывут!

Забитых оказалось шестьдесят три. Плотами по несколько штук стянули всех ниже по течению. Здесь были врыты столбы, между ними перекладины с крюками, на них подвешивали оленя, обдирали шкуру, вспарывали. Внутренности, головы, голяшки с копытами отвозили в речку. Руки и даже лица были красные, по фартукам текло, работали быстро, от крови никто не берегся. Выпивали разведенный, с резиновым вкусом рыжеватый спирт, закусывали вареным мясом, которое тут же кипело на костре. Националы макали подмороженную вчерашнюю убоину в живую кровь или раскалывали кости ног и доставали мозг. Часа через два половина забитых животных уже лежали полутушами, проветривались на морозце.

Егор крепко захмелел от выпитого, работал, поглядывая на других. В голове пьяно мешались те первые, утренние чувства, когда все это казалось нечестным и гадким и ему ни за что не хотелось бить оленей, и новые чувства – его восхищало изобилие и сила жизни. Вокруг были горы мяса, добытые тяжелым и жестоким трудом. Это мясо съедят люди. Он гордился, что переборол в себе слюнтяя и делал дело. Иногда оставшийся в памяти испуганный взгляд больших черных глаз колол сердце, но юный боцман только хмурился пьяно и начинал активнее работать ножом. Время от времени просил бригадира плеснуть ему спиртяжки, как ласково называл спирт Колян.

За мысом, в каких-нибудь трехстах метрах, не видя охотников, другие олени переплывали реку. Их было нескончаемо много. Егор сходил на них посмотреть, и это тоже его радовало.

– Отвези-ка, боцман, бошки! – кивнул бригадир на переполненную лодку.

Егор воткнул нож в лавку и, пошатываясь, направился к воде. Ему нравилось, что он часть этой компании, такой же уверенный и сильный, как бригадир, как Колян и Кеша, в несколько рывков снимающие шкуру с теплой еще туши. Он сел, отпихнул из-под ног голову олененка с кучерявым лбом и погреб к середине реки.

– Олень – дрянь! Тресь в лоб, он и готов! – Грач нализался и сидел у костра, временами выдавая умозаключения.

– Человек против оленя намного слабже! – наливал себе в кружку. – От одной мысли, что его сейчас подколят, с копыт валится! Другой и обосрется еще!

– Человек знает про смерть, а олень нет! Тут все и есть! – философски поддержал бригадир.

– Никто про нее не знает… – не согласился Грач.

– Если бы вместо оленей там люди плавали, а мы с дубинами вокруг… – бригадир смотрел серьезно, – половина сами перетопли бы! Люди про смерть всегда помнят!

До ночи они сделали еще один «замес» и обработку закончили уже ночью. Почти девяносто штук получилось. Доплелись до балка и попадали на нары.

Утром опохмелившаяся бригада, закурив цыгарки, снова ушла на работу, Грач с Егором помогли бригадиру загрузить на катер подмерзшие туши и отправились в Дорофеевский.

Лейтенант Габуния был в отъезде, и Белов в поселок не поплыл, весь день просидел в каюте, оформляя бумаги. Написал приказ на новую повариху, наряды на работы закрыл. Почти вся команда была на берегу, только к вечеру начали собираться. Кочегары вернулись вместе с Фролычем и Климовым, перепачканные, но возбужденные и довольные.

– Камень на могилу нашли на берегу, – рассказывал, раздеваясь, старпом, – притащили его трактором, а дальше – как? Кладбище! Трактору не повернуться, давай вагами его, на катках… часа два мудохались, полпоселка собралось! Но поставили хорошо… Хороший памятник вышел… Гюнтер обещал таблички с именами навеки вмуровать, чтоб ни одна сволочь не выдрала.

Старпом, с полотенцем на бедрах, заглянул к Белову, одна ладонь содрана до крови. Морщась, лизнул:

– Я, Саня, этот камень ворочал и так хорошо думал про наших кочегаров – таблички заказали в мастерских, добрались в эту даль… Мы, русские, не стали бы ничего, рукой бы махнули – случилось и случилось, чего теперь? Так ведь? Ты у матери на кладбище когда был?

– Года два…

– Вот и я такой же. Дед – три года как помер… А он меня с пеленок растил, люблю я его.

С последней шлюпкой с берега явилась Николь. Задумчивая, невеселая… Поплакала, видел Сан Саныч по глазам. Стала кормить команду. Белов поел и ушел с Померанцевым в радиорубку.

Снег прекратился, холодало, в небе заиграло первое в этом году северное сияние – зелено было на горизонте, переливалось едва заметно, повыше, почти над головами висели длинные живые сосульки зеленых же сполохов. Николь курила на палубе в длинной беловской шинели и его же ушанке. На сияние не смотрела, глядела в черную ночную воду Енисея, медленно движущуюся мимо. Или слушала ее, зимнюю уже, мерзлую, ничего не видно было в темноте.