9 бушелей с акра в сравнении с примерно 14 бушелями в США и 35,4 — в Британии{307}. И тем не менее включение обширных территорий страны в производство зерна на экспорт превратило Россию в одного из крупнейших поставщиков зернового хлеба в мире.

Урожай зерновых (за вычетом семян, использованных для посева) вырос на 160 % за период между началом 1860-х годов и началом 1900-х годов, объемы экспорта возросли в 5–6 раз, но при этом российские крестьяне попали в жесткую зависимость от уровня цен на мировом рынке, который (по пшенице) понизился почти наполовину во время мирового аграрного кризиса{308}.

Поскольку крестьян, как объединенной силы, не было ни видно, ни слышно за пределами своих деревень, недовольство почти 100 млн из них было очень легко проигнорировать, хотя голод 1891 года и привлек к себе внимание. И все-таки это недовольство не просто усугублялось бедностью, обезземелением, высокими пошлинами и низкими ценами на зерно, но проявлялось в значимых формах потенциальной организованности через коллективные деревенские коммуны, чье положение в качестве официально признанных институтов, как это ни парадоксально, улучшилось с освобождением крепостных и еще более усилилось в 1880-х гг., когда некоторые бюрократы рассматривали общину как бесценный оплот традиционалистской благонадежности против социальных революционеров. Другие, основываясь на противоположных идеологических воззрениях экономического либерализма, настаивали на быстрой ликвидации общин и передаче общинных земель в частную собственность. Аналогичные споры разделили и революционеров. Народники (см. «Век Капитала», гл. 9) или популисты — надо заметить, при неопределенной и колеблющейся поддержке самого Маркса, считали, что революционная крестьянская община могла бы послужить основой для непосредственной социалистической трансформации России, минуя ужасы капиталистического развития; русские марксисты уже не считали это возможным, т. к. община была расколота на два враждебных лагеря — буржуазию и пролетариат. Обе стороны в этих спорах ссылались на важность крестьянских общин, которым принадлежало 80 % земель в пятидесяти губерниях Европейской России на правах общинной собственности, — земель, подлежащих периодическому перераспределению по усмотрению общины. Община, несомненно, распадалась в более коммерциализированных южных регионах, но медленнее, чем полагали марксисты: на севере и в центре она повсеместно оставалась прочной. Там, где она оставалась сильной, это было сообщество, озвучивающее всеобщее согласие в деревне по вопросу о революции, а также в иных обстоятельствах, о царе и Святой Руси.

Там где она разрушалась, большинство крестьян сплачивалось для ее решительной защиты. По сути дела, и к счастью для революции, «классовая борьба в деревне», предсказанная марксистами, зашла не так далеко, чтобы реально угрожать появлению массового движения всего крестьянства, богатого и бедного, против помещиков и государства.

Независимо от взглядов, почти все участники общественной жизни России соглашались, что царское правительство провалило аграрную реформу и игнорировало нужды крестьян. Фактически оно усугубило их недовольство как раз в то время, когда оно и так достигло своего апогея, за счет перераспределения средств сельского населения в пользу широкомасштабной индустриализации в 1890-х гг. при поддержке государства. Поскольку сельское население составляло основной массив российских налогоплательщиков, то высокие налоги, вкупе с высокими протекционистскими тарифами и огромными объемами импорта капиталов, играли существенную роль в повышении мощи царской России с помощью экономической модернизации. Результаты, достигнутые за счет объединения частного и государственного капитализма, были впечатляющими. За период между 1890 и 1904 годами протяженность железных дорог удвоилась (частично за счет строительства Транссибирской магистрали), а выпуск угля, железа и стали вырос в два раза за последнее пятилетие века. Но обратной стороной медали было то, что царская Россия оказалась перед лицом быстрого роста промышленного пролетариата, сконцентрированного, как правило, на крупных промышленных комплексах в нескольких ведущих центрах, и, как следствие, перед лицом набирающего силу рабочего движения, стремящегося конечно же к социальной революции.

Третьим итогом ускоренной индустриализации явилось ее непропорциональное развитие в регионах на западной и южной окраинах империи — в Польше, на Украине и в Азербайджане (нефтяная промышленность). Усиливались социальные и национальные конфликты, особенно по мере того, как царское правительство попыталось укрепить свое политическое положение за счет систематической политики русификации, начиная с 1880-х годов. Как мы уже видели, комбинация социального и национального недовольства проявляется в том факте, что среди многочисленных, а возможно, в большинстве, политически мобилизованных этнических меньшинств в царской империи, разновидность нового социал-демократического (марксистского) движения фактически оформились в «национальные» партии. То, что грузин (Сталин), стал правителем революционной России — не меньшая историческая случайность, чем то, что правителем революционной Франции стал корсиканец (Наполеон).

Все европейские либералы, начиная с 1830 г., сочувствовали, дворянскому в своей основе, национально-освободительному движению Польши в его борьбе против царского правительства, которое оккупировало большую часть и без того разделенной страны, хотя с момента подавления восстания 1863 года революционный национализм здесь был не слишком заметен. А начиная с 1870 года они свыклись и поддержали новую идею о надвигающейся революции в самом сердце империи, управляемой «самодержцем всея Руси», и потому, что сам царизм выказывал признаки внутренней и внешней слабости, и потому, что появилось заметное революционное движение, первоначально черпавшее кадры почти исключительно из рядов т. н. «интеллигенции»: сыновей и, в беспрецедентно высокой степени, дочерей дворян, среднего и других образованных слоев, в т. ч., впервые в истории, значительной части евреев. Их первое поколение составили, главным образом, народники (популисты), с надеждой взиравшие на крестьян, которые в свою очередь их совершенно не замечали. Зато они преуспели в террористической деятельности, осуществляемой мелкими группами, и в 1881 г. им удалось покушение на царя Александра II. В то время как терроризм оказался неспособным существенно ослабить царизм, он придал российскому революционному движению его международный профиль и помог кристаллизовать буквально повсеместное единодушие, за исключением крайне правых, в том, что Русская революция была и необходима, и неизбежна.

Народники были разбиты и разогнаны после 1881 года, хотя и возродились в виде «Социал-Революционной» партии в начале 1900-х годов, но к этому времени крестьяне были готовы к ним прислушаться. Им было суждено стать главной крестьянской партией левого толка, хотя было восстановлено и террористическое крыло, которое на этот раз было наводнено тайными агентами полиции. Как и все замышлявшие Русскую революцию, они были прилежными учениками подходящих западных теорий, особенно самого яркого и, благодаря Первому Интернационалу, выдающегося теоретика социальной революции, Карла Маркса. В России даже люди, которые за ее пределами были бы либералами, являлись до 1900 года марксистами, наделенными неправдоподобными идеями западных либеральных решений, поскольку марксизм по крайней мере предсказал фазу капиталистического развития на пути его свержения пролетариатом.

Не удивительно, что революционные движения, выросшие на руинах популизма 1870-х годов, были марксистскими, хотя они