– Я очень ценю твою заботу, но мне нужна комната. Я не прошу тебя оставаться рядом, не прошу наблюдать за мной. Просто дай мне час-полтора уединения и пару листов чистой бумаги. Мне нужно знать, с чего все началось. Нужно, понимаешь?

– Иногда ты бываешь таким упрямым… Что сказать? Скаженный и есть. Ладно, пойдем. Я как раз недавно протерла там полы и все убрала. И только попробуй испортить своим желудочным соком мой ковер – больше на порог не пущу!

Художник смущенно потупился. Ну да, был один случай. Не удержал он в себе завтрак после одного из своих так называемых «погружений». Но ведь это было черт знает когда! Тогда Роман еще не мог контролировать приступы, но с каждым разом возвращение выходило у него все менее болезненным.

Желтая комната или просто Комната, представляла собой узкий пенал полтора метра на три, неизвестно для чего отгороженный строителями от самой большой комнаты дома из трех. Лала использовала его летом для хранения ненужной зимней одежды, а в холода тут покоились многочисленные баночки с вареньем и грибами.

Цыганка не любила домашние заготовки, зато была крупным специалистом в тихой охоте, набирая в удачные годы по десять-пятнадцать ведер разных рядовок и опят. В свое время она и Романа хотела приучить, словно медведя какого по лесам шастать, да он больше предпочитал не по малинникам лазать, а сидеть на пенечке и делать зарисовки.

Стены пенала были когда-то выкрашены ядреной, цвета спелого апельсина краской, которая со временем выцвела до желтовато-песочной. В торце его шутники-архитекторы оставили небольшое окошко, больше напоминавшее бойницу, и хоть оно и света достаточно не давало, и выходило на соседский огород, но закладывать окно Лала не пожелала. А напротив нелепой прорези в стене висела огромная картина, над которой Роман трудился целых полгода. Это был его личный Давид, его Сикстинская капелла и «Последний день Помпеи» одновременно. Хотя, глядя на разбросанные вроде бы без всякой логики цветовые пятна, нельзя было такого и предположить. Эту картину не видел никто, кроме хозяйки дома, и Роман клятвенно пообещал ее уничтожить, как только подруга этого пожелает.

– Вот, садись, – Лала с грохотом поставила посреди желтой комнаты стул. – Сейчас принесу тебе твой альбом и карандаш. Уверен, что мое присутствие необязательно?

– Уверен. Спасибо, дорогая.

– Да уж, спасибо. Твоя сестрица меня убьет, если узнает, чем мы тут занимаемся, – помрачнела цыганка.

Бурчала она скорее по привычке, но в ее словах была немалая доля истины: узнай Алиса о проделках своего младшего брата, от хорошей взбучки его не спасли бы ни известность, ни почтенный тридцати трехлетний возраст. Для сестры Роман оставался все таким же непослушным мальчишкой, который наводил беспорядок на их общем столе. К счастью, Лала до сих пор не сдала друга, хотя много раз угрожала это сделать.

Сандерс усмехнулся, вспомнив один из фильмов о знаменитом экзорцисте. Разве что таза с холодной водой под ноги никто не подставляет, а так все, как полагается для путешествий в ад, только вместо кошки – кусок дерева метр на полтора.

Роман долго бился, чтобы вычислить идеальный размер своего шедевра, чтобы на определенном расстоянии он целиком попадал в поле зрения, но при этом оставался видным уникальный узор, из которого и состояли цветовые пятна. Он четко помнил, сколько истратил ведерок краски: десять красного, тринадцать синего и почти дюжина зеленых.

Отдельные мазки переплетались, накладывались друг на друга, делая картину похожей на змеиную чешую. Роман не пытался изобразить что-то конкретное, да и не для того все затевалось, не для красоты, не для прозаичного разглядывания. Но иногда, скользя по картине взглядом, он различал то море и скалы, то каких-то сказочных птиц с огромными клювами. Приходящие образы никогда не повторялись, но все до единого отпечатывались в голове художника. Это была его книга мертвых, его хрустальный шар предсказателя, его лекарство и самый страшный яд для разума.

Лала заглянула в комнату, поинтересовалась, не нужно ли чего-нибудь.

– Нет, – оглядывая полки с банками, успокоил ее Сандерс. – Иди уже.

– Ох, Рома, Рома, – не удержалась цыганка от своего всегдашнего кудахтанья. Потом сняла что-то с шеи и протянула другу. – Надень-ка, это Святой Николай – покровитель всех путешественников. Пусть он выведет тебя из тьмы на свет, пусть вернет невредимым из твоего жуткого похода за границу, которую нельзя пересекать.

– Перестань, Лала. Ты же знаешь, я в это не верю.

– А зря. Сходил бы хоть раз в церковь, помолился, глядишь, и легче бы стало.

– Мне и так легко, – не соврал Сандерс.

– И все же, надень. Ты не веришь, но мне хоть спокойнее будет, – Лала буквально силой навесила на художника цепочку и проворно застегнула. Потом размашисто перекрестила его и, наконец, вышла из кладовки.

– Что ж, приступим! – с преувеличенным энтузиазмом воскликнул Роман, ставя стул на нужное ему место.

Стоило цыганке уйти, как мужчиной завладел привычный страх. Каждый раз, добровольно переходя на ту сторону реальности, Сандерс боялся элементарно свихнуться. Боялся навсегда застрять в своей стране диких грез или вовсе утратить связь с миром. Но пока ему везло. Пока психика выдерживала нагрузки, и Роман рано или поздно возвращался к норме.

Он несколько дней не принимал выписанные сестрой препараты, делающие его менее восприимчивым к влиянию знаков. Всю предыдущую неделю мужчина тренировал свой организм, настраивал его, как сложный и тонкий механизм швейцарских часов. Засыпал ровно в десять, вставал не раньше половины восьмого утра. Трижды сходил в спортзал, хотя уже больше двух месяцев там не появлялся, два раза посетил бассейн – плавать Роман любил и, в отличие пробежек и поднятий тяжестей, старался делать это регулярно. Все его старания были посвящены одной цели: найти того, кто сейчас стоит на распутье, того, кто еще не принял решение, способное так легко оборвать чужую жизнь. И не просто какую-то там гипотетическую жизнь, а вполне конкретную – жизнь Даниила Рябина.

Художник уже почувствовал пока едва заметную боль в затылке. Когда-то она мучила его часами, а то и целыми сутками. Это не проходящее ощущение все увеличивающегося давления внутри черепа, доводящее до крика. Тогда Роман думал – у него в голове опухоль, но все исследования твердили обратное. Александров был здоров, как только может быть здоров человек в девятнадцать лет, не имеющий вредных привычек, то есть – практически абсолютно.

Но голова продолжала болеть, и все чаще один за другим приходили видения. Теперь это были не отдельные кадры, а целые короткометражные ленты. Роман не мог никуда один выйти, не мог ни с кем встретиться, а главное – он больше не способен был рисовать. Тело его было разбито, разум бился в агонии.

Тогда-то его и нашла, в буквально смысле слова, Лала. Молоденький парнишка сидел прямо на тротуаре, обхватив себя за голову и раскачиваясь из стороны в сторону. Едва цыганка приблизилась к нему, как парня вывернуло прямо ей под ноги.