Удивительно разные были они. Пылаев из тверских крестьян, инженер-гидротехник по образованию, весельчак, балагур, любивший сам острить и находить смешное в любых драматических ситуациях, любивший петь под гитару неприличные песенки, иногда их сам сочинявший. А гитару свою он берег, как мать новорожденного ребенка, всю войну таскал с собой завернутой в специальное одеяло. Любитель выпить, хорошо покушать, лентяй, он подражал своему бывшему однокашнику и командиру майору Елисееву, старался перевалить работу на других. В карты он никогда не играл, но девочек любил чрезмерно. Отправив из Шацилок свою забеременевшую ППЖ Лидочку, он перепробовал нескольких наших девчат, но пока еще ни на одной не остановился. Отвратительной его чертой была жадность ко все увеличивающимся трофеям. Его доверенный холуй Зимодра специально их для него подыскивал. Целая подвода ехала с нами и везла под брезентом какие-то его собственные вещи.

Ледуховский был старше всех нас. В прошлом железнодорожник, он, я ручаюсь, скрывал свое дворянское, а может быть, даже графское происхождение — из польских графов. Человек он был мрачный, страдавший желудком и потому желчный и злобный, к женскому полу совершенно равнодушный, пивший умеренно, болезненно самолюбивый, презиравший всех, стоявших по должности ниже его, и завистливый к тем офицерам, которые сумели выдвинуться выше него по званию. Одна страсть владела им — это карты, вернее, преферанс. В карты и я любил поигрывать, особенно с неумелыми игроками, карты были моей дополнительной статьей дохода. Мы научили Виктора Эйранова премудростям преферанса и в свободные минуты садились втроем за стол или за пенек. Если Ледуховский выигрывал, но пулька не кончалась, он предлагал расписывать, а Виктор и я расплачивались, если же он проигрывал, то прятал лист записей и говорил, что в следующий раз доиграем, и терял лист. В конце концов преферанс мне до того осточертел, что я просто бегал от Ледуховского, и с тех пор никогда не сажусь за эту, несомненно, умную игру.

Однажды вся наша рота была взбудоражена чрезвычайным происшествием.

Ольга Семеновна — гордая красавица, статная, пышногрудая повариха нашей командирской кухни, привыкла кокетничать с гостями-офицерами и презирала простых солдат; Ольга Семеновна, бывшая буфетчица на станции Сумы, готовившая нам действительно изощренно вкусные блюда, если, правда, было из чего готовить, славилась как великолепная певица под гитару Пылаева; позванивая своими золочеными серьгами, она сводила с ума господ посторонних офицеров и изредка им отдавалась. Пылаев ее очень ценил как повара и как певицу и сквозь пальцы смотрел на ее любовные шашни на стороне. Но тут она переборщила: оставила нас без обеда, и нам пришлось довольствоваться общей солдатской кухней. А новый наш солдатский повар Леша Могильный готовил не очень хорошо — просто сыпал в трофейные котлы все, что попадалось съестного. Другой раз она оставила нас без обеда, потому что где-то по соседству «гуляла» с посторонними офицерами. Старшина Середа, любивший на всех доносить, донес и на нее. И Ольга Семеновна была снята «на лопату». Ее направили в 1-й взвод ко мне.

Так уж у нас повелось: всех проштрафившихся направляли ко мне на перевоспитание. Я сказал своему помощнику Харламову, чтобы он ее поставил куда хочет. И Ольга Семеновна с заплаканным лицом, позванивая серьгами и позабыв попудриться, на пару с одной из девушек таскала целый день на носилках землю и в обед вместе со всеми стояла в очереди с котелком к трофейной немецкой кухне.

В тот день мы расположились в нескольких сараях и сеновалах богатого хуторянина, а Пылаев и Ледуховский у него в доме. К вечеру пошел сильнейший дождь. Все попрятались. И в тот же вечер Ольга Семеновна пропала. Стали выяснять. Кто-то видел, как она в самый ливень выходила с двумя чемоданами из сарая. Пылаев не велел ее разыскивать. «Надоела она мне», — говорил он. Поставили поварихой Шуру — ППЖ пылаевского доверенного Мити Зимодры, но готовить она совсем не умела.

Куда Ольга Семеновна делась, какого офицера прельстила — неизвестно. Но, конечно, она не пропала, не такой была, чтобы пропасть.

Мы двигались все дальше на запад. Крестьяне нас встречали настороженно, когда случалось ночевать в хатах, принимали нас без особой приветливости, но и без вражды. Строжайше было приказано ничего у них не забирать: ни коней, ни птицу, ни строительные материалы для мостов. Однако жуликоватый Самородов несколько раз приносил мне курочку. Я возмущался, бранил его, а курицу съедал.

Самыми зажиточными были хуторяне. Поневоле у каждого из нас возникала мысль: вот что значит жить не в колхозе, а единолично, да еще под «гнетом» польских панов. Партизан тут не было, но позднее, когда в нашу часть влились бывшие военнопленные, я слышал не один рассказ, как местные жители предавали в первые дни окруженцев, пробиравшихся небольшими группами на восток. Когда мы располагались ночевать, каждый взвод выделял на ночь вооруженную охрану. Никаких происшествий не случалось. Но все же мы двигались по местности, жители которой без особого энтузиазма встречали своих освободителей.

Попадались помещичьи усадьбы, но без владельцев, или они удрали с немцами, или наши еще в 1939 году успели их упрятать в разные отдаленные местности.

Однажды мы узнали, что в одном имении немцы откармливали свиней, поехали туда старшина и я на нескольких подводах и к ужасу своему увидели сотни две дохлых свиней. Оказывается, немцы при отступлении их успели отравить.

В другой раз мимо нас карьером промчалось штук триста обезумевших от страха овец. Они неслись так быстро, что наши не успели сесть на коней, и овцы наверняка достались другой воинской части.

Наш маршрут привел нас в городок Несвиж. Мы устроили дневку на его окраине. После обеда все легли спать, а я пошел осматривать достопримечательности. Городок живописно расположился по одну сторону запруженной речки, а по другую на горе, окруженной вековым парком, высился великолепный замок, выстроенный в незнакомом мне вычурном стиле, как мне потом сказали, в начале XVIII века.

Это было родовое гнездо знаменитых в истории Польши и Литвы магнатов князей Радзивилл, а городок построили потомки их крепостных крестьян.

Я вошел в сильно запущенный парк, поговорил со стариком рыболовом на берегу пруда. Он мне сказал, что никого тут нет и некому мне запретить разгуливать по парку и можно даже проникнуть в замок, где немцы устроили госпиталь.

Я не преминул воспользоваться советом рыболова и вошел во двор замка. Тишина стояла вокруг. Сразу бросилась в глаза огромная клумба. Но немцы видимо, выздоравливающие раненые, цветы уничтожили и выложили на клумбе белым и черным — известью и антрацитом — свой любимый крест. Никого не было, через распахнутую дверь я вошел внутрь здания. Сквозь разбитые оконные стекла проникал ветер, но он не смог уничтожить едкого запаха различных медикаментов, исходящего из валявшихся на паркетном полу разбитых бутылей. Просторные залы следовали один за другим. В полном безмолвии я переходил из одного в другой, отворяя высокие, все в инкрустациях, двери. Стены залов были тщательно выбелены известкой, а до высоких потолков кисти равнодушных немецких маляров не могли достать, и там виднелась живопись — богини, амурчики — голые и полуголые; искусный художник XVIII века изобразил различные сцены из греческой мифологии. В самом большом двухсветном зале немцы не добрались до верхнего ряда окон и простенки между окнами остались с живописью и скульптурой, с теми же богинями и амурчиками. Мебели совсем не было. Очевидно, немцы сперва вывезли всю обстановку замка, а совсем недавно все имущество госпиталя, вроде коек, тумбочек и т. д. И только в одном коридоре я увидел роскошный, огромных размеров, весь резной шкаф XVIII века. Я заглянул внутрь, но там было пусто.