На второй этаж я не пошел, спешил вернуться. Старик-рыболов все еще сидел со своими удочками. От него я узнал, что последний владелец князь Радзивилл, когда наши танки в 1939 году ворвались в Несвиж, успел убежать, по слухам, живет в Англии.

Между прочим, теперь в Варшаве живет один князь Радзивилл, занимается переводами с русского языка. Он перевел мои «Сорок изыскателей» под названием «Niepodpisany portret». Я ему писал дважды, он, мерзавец, даже не ответил. А книга моя выходила в Польше в трех изданиях. Узнал, что его зовут «Красным князем».

На всех дорогах, на перекрестках и ответвлениях были поставлены столбы, на которых каждая проходившая часть прикрепляла фанерную или дощатую стрелку и писала на ней — куда надо ехать, чтобы ее найти. Случалось, на оживленном перекрестке одного столба не хватало и ставили другой. По дюжине и больше стрелок сидело на каждом столбе, подписи зашифровывались, их понимали только воины данной части, иногда писалась фамилия командира части с добавлением слова «Хозяйство». Наша рота, например, обозначалась «хозяйство Елисеева-2». Иногда на столбе писали отставшему командиру подразделения так: «Иванов, сворачивай направо». Никаких номеров частей, названий географических пунктов писать не разрешалось.

Мы следовали за войсковой частью, ставившей нам стрелки с определенным шифром, и были спокойны, что не заблудимся. Однако вскоре после Несвижа то ли мы прозевали стрелку, то ли какой-то дурак не так ее прибил, но мы сбились с дороги. Карты у нас не было, потому что наш маршрут заехал за край планшета, и новую карту мы еще не получили. Ехали мы, ехали, все ждали нужной нам стрелки и не скоро поняли, что заблудились. Наконец добрались до одной деревни, по ту сторону которой расстилался, насколько хватал глаз, сплошной лес. Следов войны тут совсем не попадалось.

Куда же мы заехали? Оказывается, перед нами находилась знаменитая с древних времен Беловежская пуща.

Крестьяне этой деревни нам взмолились, никакого нет спасения от кабанов. Столько их развелось за время войны, что они уничтожают половину посевов. Нам предложили организовать облаву.

Пылаев дал согласие, но сказал, что сам не пойдет — слишком устал. Ледуховский загорелся, объявил себя опытным охотником и сказал, что возглавит охоту. Кликнули желающих, набралось человек пятнадцать бойцов с винтовками или автоматами, и я тоже решил пойти, хотя и без оружия. Ведь за всю войну я ухитрился так ни разу не выстрелить.

Солнце клонилось к закату. Старик крестьянин повел нас к лесу. По дороге мы и вправду убедились, как страшно перекопали кабаны ржаное поле. Мы вошли в лес, пошли по просеке.

Такие сосны я раньше видел только на картинах Шишкина. Толщиною как вековые дубы, они устремляли свои бронзовые, идеально прямые стволы чуть ли не под облака. Под соснами рос густой лиственный подлесок.

Старик нам сказал, чтобы мы все встали один за другим на просеке через 50–60 шагов, чтобы мы не курили, не разговаривали, а стояли бы смирно. Загонщики вскоре должны выгнать на нас кабанов.

Я встал на одном номере с бойцом 1-го взвода Ванюшей Кузьминым. Вскоре подошел к нам Ледуховский с искаженным от злобы и возбужденным лицом; шепотом он приказал нам отойти от просеки метров на тридцать дальше, а, не доходя до нашего прежнего места, на номере встал мой командир отделения Монаков.

Сперва было совсем тихо. Солнце заходило. Я весь отдался красоте окружающего векового леса и наслаждался столь редкой на войне тишиной. Ванюша, сжимая свою винтовку, вглядывался в начинающую темнеть чашу леса. Монаков, стоя невдалеке с автоматом, сонно позевывал. Вдруг где-то раздался одиночный выстрел, потом издали послышался шум, вроде отдаленной и частой пулеметной стрельбы. Шум приближался, перешел в трескотню, мы поняли, что это двигались со своими трещотками загонщики.

Вдруг я услышал треск в другой стороне. Тут подлеска почти не было. И в сумерках я различил, как выходят возле Монакова один за другим — сперва огромный, почти черный кабан, за ним другой, серый, поменьше, потом два подростка еще поменьше, потом, теснясь один к одному, побежала целая стайка совсем светлых, но с черными продольными полосами малышей. С азарта мне показалось, что их было штук 20.

А Монаков, опустив автомат, зевал, ничего не видел и не слышал. Я начал ему делать энергичные знаки обеими руками. Он встрепенулся, но поздно, вся стая кабанов карьером пронеслась мимо него через просеку, но ни ему, ни Ванюше нельзя было стрелять — рисковали попасть друг в друга. Монаков пустил очередь вслед. Я видел, как один из двух подростков перекувырнулся. Далее все пропало.

Мы подбежали к месту происшествия. Тут подошли загонщики. Мы шарили, шарили по кустам, никакого убитого кабана не нашли. Совсем стемнело. Подошли все наши охотники. Пришлось нам возвращаться ни с чем. А по дороге мы перегнали неизвестных нам капитана и старшину, которые с трудом несли подвязанного ремнями к палке большого кабана.

Эх, если бы Ледуховский нас не переставил, кабаны вышли бы прямо на нас. Винтовка — это не автомат, меткая пуля Ванюши Кузьмина наверняка поразила бы одного зверя. И на следующий день в нашей командирской столовой было бы великолепное блюдо, и самому охотнику Ванюше и его друзьям досталась бы половина туши.

Такова была моя вторая небывалая охота за последний год войны.

Наутро, не зная куда ехать дальше, мы расположились на дневку. Пылаев разослал в разные стороны конных вестовых, чтобы найти правильную дорогу. Один из вестовых наткнулся на нашу 3-ю роту. Оказывается, и она тоже заблудилась. К нам приехал ее командир старший лейтенант Терехов, чтобы вместе с Пылаевым обсудить — куда же нам двигаться? Карты не было ни у него, ни у нас.

Казалось бы, нужно идти на запад. Но на западе раскинулась непроходимая, необозримая и, возможно, небезопасная Беловежская пуща. Гула войны не было слышно. Расспрашивать офицеров других частей не хотелось — просто совестно было признаваться, что заблудились.

Выручил неожиданно приехавший верхом майор Харламов. Он изругал обоих командиров рот за бестолковость, но зато привез нам новые планшеты и показал на них, как дальше идти каждой из рот.

Хочу специально отметить четкую работу картографов. Если год назад лучшими картами были немецкие, хотя и трудночитаемые, например, Щучье писалось Schtachutachje, то теперь стали великолепны наши километровки, очень точные, с коричневыми горизонталями, с синими реками, ручьями и озерами, зелеными лесами и черными названиями, с сеткой координат. В Москве их вычерчивали на основании недавних аэрофотосъемок, немецких и старых, еще царских карт; сотни девушек, работая по 12 и больше часов в день, портили себе глаза и жили на скудном пайке.

Мы приближались к той линии, которая с 1939 года была нашей границей. Там в первые минуты войны, возможно, несколько дней или несколько часов стойко сражались и сложили свои головы наши пограничники, а имевшие легковые машины старший комсостав и политсостав удирали во все лопатки.

А может быть, тут никто не сражался. Ведь в наши только что возведенные доты еще не успели поставить пушки и пулеметы, а немцев было во много раз больше, чем наших. И побежали бойцы, покинутые своими командирами, врассыпную — кто куда, а потом местные жители передавали их в руки немцев.