снега засохший стебелек неведомого цветка. — Вот что, Стас, катись-ка ты к трепаной бабушке! Человек из тебя — как из дерьма пуля, оставайся здесь, не нужен ты нам. У нас своего г…на хватает, зачем еще из Китая тащить? Уходи.

— Не стрелял я, уверяю вас!

— Пшел вон!

— Не стрелял…

— Уйдешь ты наконец, зануда хренова? Никаких нервов на тебя не хватает.

— Но я действительно не стрелял. Видит бог!

— Чего с тобой рассусоливать!

Подхватив оглобельки, Петухов развернул волокушу. Волокуша накренилась, пограничник, выравнивая санки, дернул их, Данченко бессильно откинул руку, выронив пистолет.

Старшина давно ждал этой минуты. Решение принял, когда понял, что болезнь не остановится. Не хотелось верить, надежда еще теплилась, догорая. Распухшая рука вытянулась вдоль туловища колодой. Данченко слабел, мутился разум, терзали непрекращающиеся боли. То и дело он проваливался в черную бездонную яму. И Данченко понял: пора ставить точку.

Не муки, не боль вынудили утвердиться в решении — старшина не хотел быть обузой другим. Покачиваясь в волокуше под мерный скрип шагов, Данченко обдумывал сложившуюся ситуацию. Темп движения по его вине резко замедлился, товарищи выбиваются из сил, задерживаются в пути. Каждый день, каждый час пребывания в нафаршированной воинскими частями и подразделениями, контролируемой японской пограничной стражей приграничной зоне смертельно опасен. Даже если удастся благополучно достичь границы, пересечь ее с таким грузом невозможно.

Еще и еще раз «проигрывал» Данченко различные варианты перехода границы, все больше убеждаясь в правомерности и целесообразности задуманного.

Он боролся с собой, утверждая и ниспровергая доводы в пользу того или иного исхода, взвешивал все «за» и «против» и все больше склонялся к выводу невеселому — надо кончать. Размышляя о жизни и смерти, Данченко вспоминал давно позабытое. Оно неожиданно всплывало из глубоких тайников памяти…

Босоногий Петька, лихо гарцуя на неошкуренной жердине, карьером ворвался на пустырь, круша красноталовой гибкой лозой колючий репейник, влетел в покосившийся сарай и заполошно завопил: под стрехой, на подгнившей балке, висел косорукий бобыль Микешка, вывалив синий, распухший язык.

Запенившейся, перебродившей бардой[248] потекли по селу слухи — что заставило безобидного, тихого мужика сигануть в петлю? Судили разно. Сельский батюшка отец Лев хоронить покойника отказался.

— Самоубивца отпевать не стану и молиться за него не велю. Грех великий — руки на себя накладывать, аще господь человецев жизнею наградил, он один волен оной распоряжаться. Возжелает — укоротит отмеренный каждому срок, похощщет — продлит аж до Страшного суда. И ежели кто по недомыслию, сиречь[249] скудоумию, задумает оставить сей грешный мир до времени, тому уготована геенна огненная!

Священник — саженного роста космач, плечистый, ряса на могутной груди трещит, свекольный нос обушком, медвежьи заплывшие глазки, бас дикий, звериный, за что наречен паствой Львом рыкающим, — на своем настоял: зарыли горюна за кладбищенской оградой, аки пса бездомного. Страшен был лик святого отца, когда, потрясая обросшими шерстью кулачищами, проклинал самоубийцу.

Комсомол воспитал Данченко жизнерадостным и смелым, партия научила жить по справедливости, армия закалила, сделала кадровым командиром — волевым, мужественным, думающим. Безвыходных положений не бывает, учил начальник заставы Зимарёв. Думайте хорошенько, и выход отыщется.

…В поповские сказки Данченко не верил. А вспомнилось…

В последний день судьба благоволила старшине, он не слышал перестрелки, не знал, что товарищи выдержали неравный бой с японскими пограничниками, — лежал без сознания. Очнувшись, узнал о гибели Говорухина и китайских бойцов.

Остались Петухов и Лещинский. Они везут его вдвоем. Данченко напрягся, но ничего не увидел — сдавало зрение. Уши, однако, продолжали служить, и Данченко слышал тревожные вопросы Петухова. «Как я себя чувствую? Почти нормально». Данченко не ответил, не смог…

Разговор Петухова с Лещинским старшина кое-как расслышал. Это не обескуражило. Данченко знал, что делать, — пистолет, к счастью, при нем. Пистолеты пограничники в китайской воинской части сменили на карабины, Данченко тоже взял карабин, а браунинг не отдал. Он заряжен, это хорошо. Но как достать оружие, чтобы не видели хлопцы?

Закружилась голова, затошнило, обычно за этим следовал обморок. Последним усилием воли Данченко вырвался из липких тенет небытия. Страх приближающегося беспамятства подхлестывал, торопил…

Старшине повезло: идущий позади Лещинский отвлекся, снимая карабин. Здоровой рукой Данченко расстегнул ватник, вытащил из кобуры пистолет и, ткнув стволом в сердце, нажал спуск.

«Зачем ты это сделал, Петр? Зачем?»

Петухов понуро стоял над трупом старшины. Безответный вопрос отдавался в ушах воплем отчаяния; скорбь и бессилие, боль и гнев слышались в нем. «Зачем ты это сделал, Петр, зачем?! Столько мы вытерпели, столько километров проделали, и теперь, когда близок финиш, ты бросаешь своего солдата. Зачем ты это сделал, Петр?! Тебя бы довезли, перетащили на сопредельную сторону, или погибли бы вместе, в схватке с врагом. Зачем ты это сделал, Петр?!»

Петухов закрыл товарищу глаза, застегнул телогрейку, нахлобучил ему упавшую шапку, поднял оглобельки и устало побрел вперед. Лещинский обомлел — тащить труп с собой?! Хотел указать на бессмысленность затеи, но одумался — оглушенный горем пограничник его застрелит, этот мальчик на все способен.

Пожалуй, самое время бежать. Отстать потихоньку, вроде бы по естественным надобностям, и затеряться в степи. Но Лещинский остался, подчинился не страху — покидать человека в таком состоянии подло. А Петухов, похоже, забыл о спутнике, шел, налегая всем телом на шлейку[250], рывками тащил волокушу по снежной целине.

Рассвет застал путников у подошвы горбатой сопки. Петухов отыскал пещеру — узкую, тесную, низко нависшие своды не позволяли выпрямиться. Не снимая труп с волокуши, пограничник обложил его камнями; посередине пещеры вырос продолговатый холмик.

— Место надо запомнить, — Петухов вынул нож.

Безжалостно искрошив сточенное лезвие, вырубил в самородном, замшелом камне неровные линии. Закончив работу, отошел; на бурой, потрескавшейся скале светлела красноармейская звезда.

— Прощай, Петр.

Выйдя из пещеры, Петухов пошел не оглядываясь, Лещинский догнал его.

— Не туда, Костя. Держитесь вдоль берега ручья.

— Ты еще здесь?

— Я иду с вами.

— Зачем?

— Возьмите правее, иначе собьемся с пути. Я определился по звездам.

— Ишь ты! А скажи, господин звездочет, отчего, когда Петр застрелился, у тебя в руках оказался карабин? Он ведь был на ремне!

— Я собирался вас убить…

— Наконец-то! Пыхтел, пыхтел и разродился. Я думал, не признаешься.

— Постойте, Костя… Выходит, вы догадывались?

— Точно знал!

— Но почему… Почему вы меня не… нейтрализовали?

— Слова-то какие! — проворчал Петухов и добавил со злостью: — Не хотел! На кой хрен ты мне сдался! А если честно, когда услыхал, как ты пыхтишь, сообразил, что к чему, — противно стало. Если ты такая курва, черт с тобой, стреляй…

Вдали послышался лай собак.

— Овчарки, —