О Тьма, я умею быть благодарной! Меня, твою дочь, учили хорошо. И я благодарна тебе за себя: за всю мою жизнь, за всё, что я успела увидеть и сделать, за то, что моя кровь не стала причиной войны, и за то, что — несмотря на всё! — он у меня был.

Но я ненавижу тебя — за него.

Любил бы и дальше свою Сонали! Рисовал её и смотрел, как она рвёт рисунки. Мой Род — достойные колдуны; они наняли бы мне сиделку, которая стала бы читать мне сказки, если бы ей велели. Так зачем же я каждый раз, выплывая из обманчивого марева огней и плохо складывающихся друг с другом осколков зеркал, слышу его голос?

— Пенелопа? Что-то болит?

Я попыталась ему улыбнуться — но не смогла. Ёши ткнулся лбом в тыльную сторону моей ладони, обвёл пальцами брачное зеркало. Я слышала, как его дыхание касается моей кожи, — и чувствовала, как он смаргивает из глаз предательскую солёную воду.

Это не твоя вина, хотела сказать я. Не слушай того, что говорит Ливи. Это не твоя вина, и не моя, и даже не Амриса Нгье. Всё будет теперь хорошо.

— Я не могу тебя отпустить, — едва слышно шепнул Ёши. — Я вижу, что ты меня слышишь. Может быть, милостивая Тьма… должно же быть что-то, что можно сделать!

Он сказал это ожесточённо и зло, — так, как он уже говорил однажды, в том отголоске сна, где кончик чёрного ритуального ножа касался кожи.

Осколок разбился и треснул. Серебряная пыль разлетелась облаком, и за ним я нащупала наконец ту связь, что должна была стать твёрдой.

Рванула ладонь из его рук — неловко, как пьяная. Я вдруг отчётливо вспомнила своё желание. И сказала слабо, но твёрдо:

— Никакой больше запретной магии.

__________

Что именно получится из пенелопиного желания — и к чему это приведёт — будет рассказано в следующей книге этого цикла. Она называется "Чёрный полдень", и её начало уже выложено на моей странице; это довольно мягкая и вместе с тем запутанная история о детях Луны и детях Бездны, а также о предательстве, иллюзиях, красоте и, конечно, о любви. А история Пенелопы и Ёши здесь подходит к концу: впереди один только эпилог.

Спасибо, что были с героями всё это время! Буду очень рада вашим комментариям <3

p. s

Чужие дети растут быстро, — особенно, если ты видишь их только в мутном отражении ритуальных зеркал. И, когда я схожу с корабля, первое, что я вижу — это Марека, который стал совсем уже маленьким джентльменом.

Он стоит с гордым лицом, уверенно цепляясь за материнскую руку. На нём белая рубашечка, обшитая по воротнику богатым кружевом, синие штаны с подтяжками и крошечная полосатая бабочка; волосы аккуратно зализаны гелем, а свободной рукой мальчик прижимает к себе толстую плюшевую горгулью.

Она вертит головой с любопытством, и я замечаю против воли, что пластика шеи сделана удивительно хорошо и точно, так, как у меня и самой могло бы не получиться.

Я подхожу к ним, присаживаюсь и пожимаю Мареку руку. Ему почти четыре, и он в том возрасте, когда дети очень смешны в своей серьёзности.

У Ливи глаза на мокром месте. Она похорошела, выкрасила волосы в густую красноватую рыжину, перестала носить растянутые тряпки и опирается на тяжёлый посох, увенчанный сияющим медовым светом янтарём.

— Ну, слава Тьме, — тяжело говорит она, с силой притягивая меня к себе. — Малая!

— Я очень рада, — неловко говорю я.

Мне кажется, что за эти два года я почти разучилась общаться с людьми.

— Хочешь за руль? — суетится Ливи, сразу растеряв весь свой лоск. — Или пусть водитель?.. Ёши, или ты сядешь?.. Ах нет, у тебя же нет прав. Я сегодня чуть-чуть приняла для храбрости, мне не стоит. Ты представляешь, этот ублюдок Клардеспри…

Так она болтает, пока огромная машина, едва слышно шелестя шинами, взбирается по дороге от порта и кружит по спирали обнимающих холм улиц.

Мне хочется сказать, будто Огиц изменился, посветлел, расцвёл. Но, по правде, я совсем не чувствую, чтобы он стал каким-то иным. Русло Змеицы блестит на солнце, как рыбья чешуя, а в затоне на правом берегу зазеленела вода, — скоро по ней поползёт смешной кораблик на резиновой подушке, собирая ряску. Набережную одели в свежий розоватый камень, а металлические поручни выкрасили ярким белым, который смотрится почему-то чужеродно и странно; плиты, подпирающие сползающий на тротуары склон, чуть накренились и обросли живучей бойкой зеленью; городские дома нарядились в новые краски, гирлянды декоративных фонариков и фиолетово-красный плющ с крупными резными листьями.

Университет сияет блестящими крышами. От него, я знаю, тянется к трамвайной остановке аллея с бюстами ректоров, и как раз сейчас там сидят, прячась в тени старых деревьев, студенты: кто-то пытается в последний момент доучить билеты, кто-то обсуждает сданный или заваленный экзамен, а кто-то просто запрокинул голову, слушает, как шелестят листья, и подставляет лицо ласковому солнцу. Чуть вдали, за длинным гуманитарным корпусом, склонился купол планетария.

Он живой, этот город, в котором двоедушники не оборачиваются на улице и не метят заборов, лунные не бросают пустых тел, а колдуны не льют кровь при посторонних. Он живой, — а катакомбы, протянувшиеся под ним паутиной, всё-таки нашли все, описали, опечатали и перекрыли тяжёлыми шлюзовыми дверями.

— …не понимаю, как ты это терпела, — продолжает возмущаться Ливи. — Три часа жизни псу под хвост! Мне заняться вот больше нечем, кроме как слушать всякую чушь о том, что…

Я знаю: Ливи никогда не хотела быть Старшей. Она ненавидела всё, что было связано с этой ролью: бумаги, переговоры, закупки, налоги и больше всего — ответственность. С того самого времени, как мы были подростками, я старалась, тянулась и работала, а она посылала бабушку матом и переворачивала за столом пладеменаж.

Но она была единственной дееспособной Бишиг из старшей ветви. И, когда Ёши увёз меня на остров, она поехала вместе с нами, чтобы умыть руки в воде островного источника и принять на себя права и обязанности, оставленные ей предками.

Все суды я пропустила. Лето и осень после неудавшегося ритуала острова стояли дыбом: