Цезарь представил все таким образом, словно хотел выслушать мнение старших офицеров. На самом деле он преследовал совсем другие цели. Выслушав аргументы всех собравшихся, проконсул надеялся понять, кто из легатов и трибунов желал его смерти. Он хотел узнать, кто на его стороне, а кто на стороне его врагов.

Некоторые трибуны лицемерно расхваливали смелость эдуев, утверждая, что на них можно положиться в сложной ситуации, и пытались заверить Цезаря, будто кельтская конница его не подведет. Наконец, слово взял легат Брут. Он посоветовал проконсулу забрать у эдуев всех лошадей и отдать их солдатам десятого легиона.

— Если ты уже назвал десятый легион своей личной охраной, которой ты целиком и полностью доверяешь, почему бы тебе не отдать приказ легионерам прославленного десятого легиона стать твоей кавалерией? — пошутил Лабиэн. — Предложение легата Брута мне кажется вполне разумным.

Один из трибунов заметил, что такие действия могут оскорбить эдуев. Тем не менее он не решился настаивать на своей точке зрения, поскольку прекрасно понимал, как истолкуют его слова сторонники проконсула — как желание навредить Цезарю и подвергнуть его смертельной опасности.

Через пять дней, незадолго до полудня, Цезарь покинул лагерь римлян. Его сопровождали избранные легаты, офицеры и переводчики. Солдатам десятого легиона пришлось выступить в непривычной для себя роли — они стали всадниками. Около часа мы скакали по широкой равнине, пока наконец не оказались у высокого холма, который напоминал огромный горб, выросший посреди абсолютно ровной местности. Эта возвышенность находилась на одинаковом расстоянии от обоих лагерей. Цезарь приказал своим легионерам расположиться на расстоянии около двухсот песов[57]

от подножия холма, поскольку с этой позиции офицеры и солдаты десятого легиона могли видеть не только весь гребень возвышенности, но и равнину за ней. С противоположной стороны уже приближался Ариовист со своей свитой. Он также отдал сопровождавшим его всадникам приказ остановиться на расстоянии двести песов от холма. Как и было условлено, Цезарь и вождь германцев, каждый в сопровождении десяти всадников, направились к вершине возвышенности. Ариовист поставил условие, в соответствии с которым все участники переговоров с обеих сторон должны были оставаться верхом во время беседы между ним и проконсулом. Почти одновременно римляне и германцы достигли вершины холма. Цезарь и Ариовист остановили своих лошадей, а переводчики, офицеры и германские всадники расположились по правую и левую руку от своих полководцев. Я узнал послов, которых Ариовист несколько дней назад присылал в наш лагерь. Мы поприветствовали друг друга почтительными кивками головы. Вождь германцев, находясь всего лишь в нескольких шагах от Цезаря, нагло ухмылялся. Ариовист дерзко смотрел на римского полководца, и у меня промелькнула мысль, что ни один римлянин не отважился бы вести себя так в присутствии Гая Юлия Цезаря.

Вождь германцев с первого же взгляда внушал почтение и страх: широкоплечий и подтянутый, он прямо сидел в седле, глядя на окружающих свысока. Каждый раз, когда он улыбался, его белоснежные здоровые зубы сверкали на солнце. Должно быть, Ариовист обладал превосходным здоровьем, поскольку у большинства мужчин его возраста, ведущих не оседлый, а кочевой образ жизни, во рту в лучшем случае оставались только полусгнившие пеньки. Да, Ариовист буквально излучал силу и уверенность в себе. Его голову защищал кельтский шлем с посеребренными рогами, такой, какие мои соплеменники передают из поколения в поколение и надевают только в торжественных случаях. Очевидно, явившись на переговоры в этой своеобразной короне, вождь германцев хотел показать римлянам, что считает себя единоличным правителем Галлии. Во время беседы с проконсулом он постоянно держал правую руку на рукоятке своего огромного меча.

Первым взял слово Цезарь. Честь переводить разговор между двумя полководцами выпала мне. Время от времени Ванда вполголоса исправляла допущенные мною ошибки, ведь мне не часто доводилось говорить на германском о политике.

— Ариовист, римский сенат присвоил тебе титул царя и друга римского народа. Хочу напомнить тебе, что ты получил от Рима столько даров, сколько мы не отправляли ни одному из наших союзников.

Вождь германцев ухмыльнулся. По презрительному выражению на его лице можно было понять, что он разочарован увиденным: разве мог настоящий полководец иметь такое хлипкое телосложение? Я заметил насмешку в глазах Ариовиста. Ничего не значащие для него слова о дружбе и титуле, полученном от римского сената, казались ему притворством и наглой ложью, ведь ни для кого не было секретом, что у Рима нет настоящих друзей и настоящих союзников. Римляне всегда преследовали только свои личные интересы и могли разорвать невыгодный им союз в любой момент, объявив злейшими врагами тех, кого еще вчера называли друзьями.

— Ариовист, обычно мы награждаем почетными титулами и дарим подарки, стоящие целое состояние, только тем, кто своими действиями заслужил особую благодарность римского народа. Ты же, будучи вождем германцев, до сих пор не сделал ничего такого, что давало бы тебе право утверждать, будто твои заслуги перед Римом соизмеримы с оказанными тебе почестями и поднесенными дарами. Тем фактом, что ты получил титул царя и друга римского народа, ты обязан исключительно мне, Гаю Юлию Цезарю.

Затем проконсул упомянул давнюю дружбу римлян с эдуями, желая дать понять Ариовисту, что он считает вполне допустимым введение своих войск на территорию Галлии. Цезарь цитировал самые разнообразные решения сената, в соответствии с которыми военные действия, начатые за пределами какой-либо из римских провинций, считались вполне законными. Обрушив такой поток доказательств на вождя германцев, проконсул наверняка надеялся убедить в своей правоте не только Ариовиста, но и сопровождавших его самого римлян.

— Нет ничего необычного в том, — продолжал Цезарь, — что наши союзники и друзья не только сохраняют все свое имущество и богатство, но и преумножают их. Кроме того, заключив союз с Римом, все они становятся гораздо более влиятельными, чем раньше. Благополучие, уважение и почет — вот что дает Рим своим союзникам.

Наконец, Цезарь решил перейти от слов к делу и затронуть проблему, ради обсуждения которой, собственно, и затевались эти переговоры. Проконсул заговорил с сидевшим верхом напротив него и все так же нагло ухмылявшимся Ариовистом о прекращении военных действий против эдуев и секванов. Он потребовал от вождя германцев вернуть кельтам всех заложников и принять условие, в соответствии с которым ни один германец больше не пересечет Ренус.

Проконсул закончил свою речь. Теперь настала очередь Ариовиста. Ко всеобщему удивлению, вождь германцев заговорил на безупречной латыни. Все сопровождавшие Цезаря римляне, я и даже Ванда на некоторое время буквально потеряли дар речи. Похоже, Ариовисту доставлял настоящее удовольствие тот факт, что вся римская делегация смотрела на него широко открытыми глазами. Казалось, он всем своим видом говорил: «Вы меня всегда недооценивали!» Может быть, Цезарь недооценил и другие способности, а также возможности этого варвара? Неужели проконсул, согласившись на условия Ариовиста, сам, ничего не подозревая, отправился в подстроенную ему западню? Римляне никак не могли оправиться от изумления — они не знали, как действовать в сложившейся ситуации. По лицам офицеров я видел, что все они чувствовали себя так, словно какой-то дюжий детина только что огрел каждого из них дубиной по голове. Что же произошло на самом деле? Мы оказались в этой глуши, в совершенно незнакомой нам местности, чтобы провести переговоры с примитивным — как нам казалось — варваром. И вдруг этот варвар заговорил с нами на безупречной латыни! Более того, слушая Ариовиста, мы поняли, что он в совершенстве владеет ораторским искусством.