За елкой Евлампьев ходил уже раза два, но все неудачно. Базар работал до десяти, и калитка бывала открыта, он заходил внутрь, бродил там немного и выходил. Елок, таких, чтобы купить, не было, стояли, прислоненные к забору, лишь десятка с три переломанных, поувеченных в дороге, осыпавшихся уже, будто обглоданных, и все.

— Ну, а чего? Чего удивляться, отец! — поколачивая ногой об ногу, отзывался на его вопрос продавец у входа, высокий усатый парень в долгом, до пят, выданном ему, вндно, специально для работы на воздухе, тулупе. — Все ходишь, никак понять не можешь? Двести всего елок привезли, да в три часа! Такая тут толпа налетела — в пять уже ничего не осталось!

С елками что-то становилось год от году все хуже и хуже. Прежде, когда ставили еще для детей, с елкой не было никаких проблем, просто приходил на базар, выбирал да платил деньги, случалось, конечно, что приходил и уходил, ничего не выбрав, но это потому, что назавтра, знал, точно сможешь купить подходящую, и очереди, конечно, были, не без этого, но что за очереди — на пятнадцать-двадцать минут, не больше.

Потом, когда Елена с Ермолаем выросли, когда не то что не нужны им сделались елки, а даже и раздражали, как лишнее, назойливое напоминание о детской глупой, несемышленой поре, Евлампьев с Машей перестали ставить елку и не ставили долго, лет десять, если не больше, до самой Машиной пенсии, когда Ксюша каждые зимние каникулы стала жить у них. Тут-то, впервые после долгого перерыва покупая елку, Евлампьев и обнаружил, что купить ее теперь трудно. Он вспомнил, что раньше можно было, уплатив соответствующую сумму, получить в райисполкоме разрешение на самостоятельный выруб в ближайшем лесу, на отведенном лесничеством участке, пошел в исполком — и выяснилось, что этого порядка уже много лет как не существует, и способ стать обладателем новогодней елки есть лишь один - купить ее на елочном базаре…

Нормальных, товарных елок на базаре нынче опять не было. У будки касс стоял, колотил ногой об ногу, запахнувшись в свой долгополый тулуп, все тот же знакомый продавец с усами.

— Что, отец, ходишь, не устаешь? — сказал он со смехом, увидев Евлампьева. — Не надоело еще?

— Да надоело, молодой человек, — огрызнулся Евлампьев. И так у него было не бог весть какое настроение из-за рассказанного Машей об Елене, и только не хватало сейчас этого молодого беспощадного зубоскальства. — А только елку-то нужно. Где я ее еще возьму, как не у вас?

— Завтра, отец, приходи, — сказал парень, глядя на Евлампьева с высоты своего роста все с тем же чувством веселого превосходства. Завтра два завоза должно быть, утром и вечером. Да если сам не можешь, бабку пошли занять заранее.

— Что, опять ничего? — встретила его дома Маша,

— Опять, — сказал Евлампьев. Он уже устал от бесплодности своих елочных поисков, как-то обтрепался в них, подызносился душой и плюнул бы, никуда бы не пошел сегодня, если б не Ксюша. Обязательно нужна была елка, просто обязательно. Вдруг действительно Ксюша выпишется. Выпишется, приедет — и никакого праздника в доме…

— Так, может, что, искусственную? — спросила Маша.

Они уже говорили с ней об искусственной, но уж больно искусственные были не похожи на настоящие…

— Давай еще завтра попробуем,сказал Евлампьев. — Завтра будто бы два привоза будут, ты часика в четыре, в пять пойди, займи очередь, а там я тебя сменю.

— Ну, давай, что ж, — со вздохом согласилась Маша.Займу. Но конечно, та еще погодка — на улице торчать…

❋❋❋

Назавтра они так и сделали: Евлампьев пошел в киоск, а Маша следом за ним отправилась на базар.

Через полчаса в дверь за спиной постучали. Евлампьев открыл — это была Маша.

— Ну, вот она, наша очередь, — сняв варежку, протянула к нему руку Маша. На ладони у нее химическим карандашом было размашисто написано «143». — Утром привозили уже, одна машина всего, сто елок, за час продали. Второй привоз, говорят, часов в пять, в шесть, пока разгрузят — как раз освободишься. Три машины, говорят, должно быть.

— Ну-у!.. И отлично! — Евлампьев обрадовался. — Сто сорок третья, три машины — вполне нам хватит.

Дома после киоска Евлампьев, наскоро перекусив, написал себе на ладони химическим карандашом, стараясь, чтобы было так же небрежно-размашисто, как у Маши, «143» и пошел к магазину культтоваров.

Елки уже привезли, уже торговали, и вдоль забора тянулась перетаптывающаяся с ноги на ногу, выпыхивающая в студеную черноту над собой белые клубы пара, непрерывно шевелящаяся человеческая змея. Сто сороковые были уже совсем близко от калитки, метрах в четырех, пяти, уже втягивались в плотно, беспросветно спрессованную толчею у калитки.

— Это с какой стати вы сто сорок третий? — с тяжелой, давящей мрачностью спросил кирпичнолицый, с расплюснутым толстым носом, эдакого сталеварского вида мужчина, стоявший за сто сорок вторым. — У меня сто сорок четвертый, а сто сорок третья передо мной женщина была.

— В пальто с лисой?

— Какой еще лисой?!

— Ну, воротник лиса… старая такая лиса на воротнике, — торопясь, выговорил Евлампьев.

— Может, — через паузу неопределенно ответил мужчина. Но в голосе его было то недовольство, которое помимо его воли свидетельствовало, что он вспомнил.

— Так это жена моя, — с прежней торопливостью сказал Евлампьев. — Я ее заменил просто…

Мужчина ничего не ответил, молча пожевал губами и отвернулся. Евлампьев понял, что его пустят.

Минут через десять базар принял внутрь себя новую партию, очередь двинулась, и Евлампьев встал в нее. Ему самому было смешно, но он ничего не мог с собой поделать: он испытывал счастливое, благостное чувство удовлетворения от этой своей маленькой победы. Хорошо вообще, что сто сорок четвертый оказался мужчиной. Была бы женщина — не пустила.

Теперь он находился уже внутри предкалиточной толкущейся толпы и был крепко притиснут ею к забору. Видимо, здесь отирались те, что надеялись проскочить на базар без очереди. Высокий, могучего сложения парень в синтетической коричневой куртке с бело-красными полосками по плечам перегораживал собой путь к калитке и, когда толпа слишком наваливалась на него, кричал с яростью, упираясь руками в забор:

— Ну, куда прете?! Куда прете?! Фиг! Никто, пока я здесь, не пролезет!

Все вокруг дышали друг на друга, облачка пара изо ртов смешивались в искристо-вихрящиеся клубы. Мороз