каким говорила Елена, ведь она все-таки о собственной дочери говорила. — Почему ненормально? Все вроде бы говорит, что процесс у нее остановился…

— А я устала! — без всякой видимой связи с его словами вдруг истерически закричала Елена.— Устала! Понятно?! У меня сил нет, я подыхаю, понятно? Ведь не ты же с ней в больнице был, горшки возил, не ты там на голом матрасе спал! И я тебе не говорила ничего, не просила тебя — подежурь за меня, так что же ты теперь?!

— Ну, мама-то тебе помогала, ездила, — только и нашелся что сказать Евлампьев. Он был ошеломлен, не готов ни к чему подобному, и потому-то у него и вылетела эта упрекающая глупость.

— Ездила, ездила! — Еленино согласие прозвучало как обвинение.Много я успевала отдохнуть за ее приезды? И весь отпуск в больнице, кончился — снова на работу… Знаешь, как я сейчас работаю? — Она помолчала. — Еле-еле я работаю — вот как! А я все-таки не рядовой сотрудник, я начальник… И мне обязательно отдохнуть нужно, потому что…

Она оссклась, и Евлампьеву осталась в трубке только шуршаще-стеклянно потрескивающзя тишина.

Маша стояла рядом в проеме кухонной двери и смотрела на него испуганными глазами.

— Что, Лена, «потому что»? — виновато спросил Евлампьев спустя некоторое время.

— А, да ничего! — отозвалась Елена. Она уже успокоилась, и голос у нее вновь сделался просто отстраняюще-недоброжелательным.— В общем, папа, у меня путевка, и когда еще предоставится такой случай, я еду. Я вам не для того звонила, чтобы советоваться, не надо мне советов, я сама знаю, что мне надо, я вам сообщить звонила. Мне тоже очень интересно: такой нелепый срок — Новый год в дороге… очень интересно! Спасибо, папа, испортил мне настроение перед работой…

Уезжала Елена тридцатого, в субботу, потому-то и отправилась к Ксюше среди недели. Как ей там удалось за два дня до отпуска получить на работе целый день на личные дела — бог ее знает. Да начальница, что же! Нерегламентированный рабочий день, главное, чтобы дела были сделаны… И то, что с Машей… ладно, что ж. Конечно, лучше было бы первого поехать с Машей. Но и с Виссарионом, что ж, ничего, конечно… никакой трагедии. Другое дело, что не так ей обязательно было ехать с матерью. Просто не хотелось одной — ну, так и скажи так, но зачем же эдак-то: «Очень прошу, очень!» Вот уж действительно, будто иначе — так прямо-таки трагедия…

Маша вернулась из поездки расстроенная.

Она вернулась, когда Евлампьев снова ушел в киоск, и они увиделись только вечером, когда он возвратился домой, и едва он увидел ее лицо, то сразу понял: что-то случилось.

— Что? — спросил он, весь внутренне напрягаясь и готовясь к чему-нибудь страшному. — Что-нибудь с Ксюшей?

— Да нет, — махнула Маша рукой. Она снимала с простокваши в кастрюле желтоватую пленку сметаны, чтобы ставить простоклашу на творог. — С Леной мы… Она как собака. Прямо кидается. Ей-богу… Еще только встретилнсь…

— Как летом, что ли, тогда? — перебил Евлампьсв. — Вот когда ездили тоже, и мы еще опоздали?

— Да, примерно. — Маша налила в большую, десятнлитровую зеленую кастрюлю горячей воды из крана, опустнла в нее кастрюлю с простоквашей и попросила: — Поставь на огонь. Еще, говорю, встретиться не успели, бнлеты только купили, а она давай: что вы меня упрекаете, почему вы это делаете, что, Ксюша мне не родная?! Что тогда, спрашивается, было звать с собой? — в голосе у Маши прозвучало недоумение. — Я, дура тоже, попробовала говорить что-то, так мне еще и на обратную дорогу хватило. Что мы ее меньше любим, чем Ромку, и всегда так было, н сейчас, хотя совершенно его любить не за что: тридцать лет, а все — как говно в проруби.

— Так и сказала?

— Ну конечно, что мне выдумывать? И к Ксюхе меня не подпускала, все даже уводила ее от меня, просидела я там два часа на стуле… потом уже, в автобусе: ты, говорит, с ней еще наобнимаешься, а мне ее целый месяц не видеть!

— Так не уезжала бы — «не видеть»!

— Так то-то и оно.

Они замолчали, и в тишине громко и звонко взбулькнула, подходя к кипению, в кастрюле вода.

— А у Ксюши что? — решился наконец спросить Евлампьев.

— У Ксюши-то? — переспросила Маша. — Да все пока без изменений, Леня. Рентген ей, снимок-то этот новый, после Нового года делать будут. Сразу, сказали, после Нового, числа третьего, четвертого… С зубами вот у нее что-то неладное.

— С зубами? — Евлампьев решил, что ослышался.

— С зубами, с зубами, — подтвердила Маша. — Хрупкие, что ли, стали. Два зуба сломалось. Да передние, вверху, такая прямо дыра… Ей сейчас срочно кальций давать стали — это у нее будто бы от мумиё. Будто бы с мумиё кальций надо пить было. А мы и понятия не имели.

— Ну да, конечно! — подумав мгновение, воскликнул Евлампьев.Конечно, надо было. У нее же регенерация костной ткани шла, а мумиё усилило, весь кальций из организма в ногу уходил… М-да… обидно. — И, не замечая, что стиснул невольно зубы, проговорил, не обращаясь к Маше — не ей, а самому себс: — Ох, да что!.. Рентген бы вот… Лишь бы чтоб с ногой хорошо!.. Лишь бы с ногой… Ох, только бы хорошо!..

Маша не ответила ему. Конечно. Что зубы после того ужасного, что с нею могло быть, что едва не произошло, к чему были уже едва не готовы…

— Сводку погоды передавали,неожиданно сказала она. — До сорока трех обещают ночью сегодня.

— Ну и что? — не понял Евлампьев.

— Так просто, — Маша пожала плечами. Она рассказала об Елене, освободилась, и ей стало полегче. — Студеный какой декабрь стоит.

Поужинав, Евлампьев пошел за елкой.

Маша говорила правду, ночью, видимо, и в самом деле могло перевалить за сорок… мороз за тот час с небольшим, что Евлампьев пробыл дома, заметно полютел, крепко, по-наждачному драл лицо, и каждый вдох воздуха был обжигающе студен и катился потом по груди холодным тугим комом до самых легких.

Елочный базар находился неподалеку, минутах в восьми ходьбы. Он был открыт прн магазине культтоваров, во дворе дома, в котором размещался магазин, поставленный замкнутым четырехугольником, сколоченный из занозистого горбыля забор с калиткой в