– Дорогая, ты бы принесла ее как-нибудь, – отозвался другой голос, суховатый и писклявый.

– Ох, Боже мой… Боже мой… как больно…

– С оборочками, вот так, сбоку узко, внизу распущено, как сейчас носят.

– О Боже… сестра… о Боже…

Стефан забыл об усталости и влетел в палату как бомба, так что обе акушерки, стоявшие у окна, даже перепугались.

– Святой Антоний Падуанский, что ж вы так влетели? Я даже задохнулась, – сказала Жентыцкая.

– Где у вас болит? – раздраженно спросил он роженицу, зная, что не сможет сделать им выговор: стоят рядом с кроватью, а что не обращают внимания на стоны, неудивительно – они столько их слышали…

Он с минуту размышлял, не сделать ли женщине укол новокаина в область матки. Продолжительные, но редкие боли начались у нее четырнадцать часов назад.

Тут же вспомнил кислую мину профессора. «Это потому, что у коллеги Тшинецкого мягкое сердце», – бросил тогда Жемих. «Ну-ну… коллега, – пропыхтел Чума, – ну-ну… женщины рожают сто тысяч лет подряд, и всегда в болях. Они уже успели привыкнуть! Зачем новые порядки? Можно занести инфекцию, знаете ли».

Стефан знал.

– Ничего нельзя сделать, господин доктор? Ох-ох, о Боже, Боже, никогда больше, никогда…

– Каждая так говорит, а через год снова с брюхом, – затрещала сбоку вторая акушерка. Худая была как щепка, желтая, высохшая, на носу – массивные черные очки.

– Оставьте ее в покое, сестра.

Стефан не говорил «акушерка», как другие, с особенной, подчеркивающей дистанцию интонацией.

– Ну-ну, еще немного вам придется потерпеть. Большое устье?

– С маленькую ладонь.

– Вот видите… сейчас все откроется, и родим.

Велел, чтобы были внимательны, и вышел. На повороте у операционной его встретила госпожа Сивик.

– Как наша маленькая?

– Хорошо, но… – Она бросила на него снизу вверх быстрый черный взгляд. – Но вы что-то не очень… Вам бы подняться, поспать.

– Да что вы, я…

– Пара часов вашего сна в решающую минуту могут сыграть важную роль, – сурово сказала Сивик.

Он почувствовал, что она берет его под руку, вроде бы легонько, но хватка у нее была надежная, усмиряющая самых диких пациенток. Так и шли к лестнице: ее голова в маленьком чепчике едва доставала ему до плеча. Она мягко подтолкнула его, но он остановился и минуту с удовольствием смотрел на ее лицо, немножко округлое, с темными губами и черными глазами в окружении длинных и густых ресниц. «А ведь она красивая», – удивился он, потому что никогда об этом не думал. Знал, что Сивик давно уже работает в клинике. Как давно? Ей не могло быть больше чем двадцать восемь – двадцать девять лет. Столько же, сколько и ему. Она жила наверху, на вершине этого фарфорового острова, отрезанного от мира. Хотя он занимал комнату всего в нескольких метрах от нее, в другом крыле четвертого этажа, помимо работы, видел ее редко. Она не замужем. И такая одинокая… Ему стало ее жаль.

– А вы… – начал он.

– Слушаю, доктор.

Такая была трезвая, вежливая, быстрая.

– Вы умеете танцевать? – спросил он неожиданно для самого себя.

Она улыбнулась, но не так, как обычно. На правой щеке у нее была ямочка, совсем детская, а вторая, поменьше, как бы незавершенная, появилась на подбородке.

– Что за вопрос! Я умею танцевать.

Ему стало стыдно.

– Это хорошо, – сказал он и, хоть лифт был в двух шагах, побежал по лестнице. На повороте заметил, что девушка еще стояла там, где он ее оставил.

Он долго ворочался на кровати. Солнце сползало оранжевым пятном по стене, какие-то пурпурные дымки вились на небе. Где-то он видел такую картину: солнце, опускающееся все ниже, красный свет… где? Он заснул, вглядываясь в бесконечную голубизну. И увидел свой самый страшный сон. Его закрыли в камере с высокими узкими окнами, он чувствовал жар голых тел, потом раздалось чавкающее ворчание машины. Люди начали кричать все громче, все пронзительнее и тоньше. Изо всех сил он пытался вырваться из объятий трупов… весь скорчился от чудовищного отвращения и страха… наконец сон прервался. Что-то настойчиво звенело: телефон. Один прыжок, и он был уже на ногах, развернулся, натягивая халат, схватил стетоскоп. Телефон все звонил. Фрамуга окна розовела в боковом мягком свете.

– Алло? Амбулатория? Уже иду!

«Собственно, мог бы пойти и Жемих… Куда он подевался?» – думал он с неприязнью, торопливо сбегая по главной лестнице. Все было залито медовым сиянием солнечных лучей, пробивающихся сквозь оконные витражи.

«Скорая» привезла из города женщину с приступом эклампсии. Ее приходилось силой прижимать к резиновому матрасу. Стефан бился, пытаясь разжать стиснутые судорогой челюсти, сделал ей один укол, второй, сделал кровопускание. Когда приступ прошел, больная впала в беспробудный сон. Он еще раз проверил пульс и пошел наверх. Здание было совершенно пустым. На пороге дежурки столкнулся с привратником, который как раз выходил из нее.

– Я принес там господину доктору. – Он сделал неопределенный жест в сторону темного помещения.

– Что?

На столике стоял высокий белый предмет – бутылка, завернутая в бумагу. Он потряс ее, забулькало. Бумага соскользнула и полетела на пол. Это был ликер.

– Что это?

– Это… это один тут принес. Которому вы ребенка спасли.

– Не следовало принимать, – скривился Стефан.

– Так я же не знал. Нужно брать, – доверительно добавил привратник, видя смущение Стефана, – когда дают.

Он вышел. Стефан подержал в руке бутылку, поставил ее на стол и подошел к окну. Опускались сумерки, глубокие и чистые. Деревья и цветы уже теряли цвет.

История была глупая. Неделю назад во время его дежурства в третьей палате рожали две женщины. Первая была студенткой последнего курса медицины. С момента прибытия в клинику она стала любимицей врачей и сестер. Рожала она довольно легко, а причиной интереса была ее красота и капризное поведение. Ну и в некоторой степени «мерседес» ее мужа, который неустанно привозил в клинику цветы почти со всего города. Поэтому она лежала в кровати, уставленной сиренью. Стефан безуспешно пытался ее убрать. Когда было больно, она не призывала Бога, как большинство женщин, лишь тихонько постанывала, прижимаясь лбом к руке сестры. В стоне этом было что-то из певучих причитаний. При первой сильной боли она забыла всю свою медицину и стала беспомощным малым ребенком. С изумлением смотрела на то, какие странные вещи творятся с ее телом, и не могла поверить, когда ей показали мальчика, что это ее собственный, самый настоящий сын. Отец тем временем то крутился перед родильной палатой, то сбегал во двор и давил на клаксон, давая знать, что он близко и бодрствует, вот только ему не разрешают войти в палату. Даже Жемих принес ей ветку сирени, и она смеялась в ответ сквозь слезы. В то же время на другой кровати рожала работница фабрики электроприборов. Руки у нее были темные, покореженные работой, лицо и лоб покрыты пятнами. В ее отделении было пусто. Она не стонала, только беззвучно сжимала зубы и кулаки, внимательно глядя в глаза Стефану, который краснел от злости, исследуя ее, потому что так же, как и она, прекрасно слышал разговоры и смех за стенкой из зеленого кафеля. Стефан охотно принес бы ей цветы, но стеснялся, и это еще больше распаляло его гнев. Он ничего не стал говорить сестрам, лишь поставил двух у кровати работницы и сам часто к ней заходил, минуя второй бокс, где и так не был нужен, потому что там постоянно появлялись врачи, даже те, у которых не было дежурства. Он поговорил с работницей. Она рожала в первый раз, а муж работал за городом и не мог в этот день прийти. Она очень мучилась, стараясь этого не показывать. Во время разговора минутами замолкала, и тени ложились у нее под глазами. Ночью начались собственно роды, сестра вызвала Смутека, посчитав, что в этом случае будет достаточно и медика. Лишь когда после рождения ребенка оказалось, что он не подает признаков жизни, подняли с постели Стефана.