(Александру Косьмичу) на бланке Московского литературно-художественного кружка. 18 мая 1918 года. Собрание В. Э. Молодякова

Второго января 1918 года появилось стихотворение «За что?», историческая аналогия на библейскую тему, столь же прозрачная, как некогда «Юлий Цезарь»:

«За что?» — стенали в Мицраиме

Евреи, руки ввысь воздев…

Но с каждым днем неумолимей

Порабощал их Божий гнев…

«За что? — За то, что вы терпели,

Дрожа, насилие и гнет;

Не научили — к высшей цели

Стремиться свой родной народ…

За ужас долгого позора,

За дни презренья к малым сим,

За грех безволья и раздора —

Сегодня целый край казним!»

Оно было сразу опубликовано и несколько раз перепечатывалось в советское время, но во всех случаях, кроме одного, с датой «1915», проставленной Иоанной Матвеевной по цензурным соображениям. «Каюсь, — писала она 22 января 1952 года Д. Е. Максимову, — отнесла я к 1915 году, когда оно 1918 года. Я думаю, Вы согласитесь со мной, что так лучше»{18}.

Откликом на известие о разгоне Учредительного собрания «уставшим караулом» стали стихи, уже не попавшие в печать:

Страшных зрелищ зрителями мы

В буре дней поставлены; безвольно

Никнут ныне гордые умы,

Для борьбы нет сил, и сердцу больно.

Черным клубом ужас родился

Из надежд великих, — спрут огромный;

Щупальцами жизнь зажата вся,

Впереди — провал, бездонно-темный.

Где давно ль на алых знаменах

Мы читали светлый клич свободы,

Против брата брат, вздымая прах,

Рать ведет, и эта рать — народы.

Встать и грудью смертный путь закрыть,

Что-то прокричать, чтоб все сознали…

Шепчет мысль, что тщетно говорить,

Умер слух, и все сердца — из стали!

Падаешь бессильно; грозный спрут

Восемь лап неимоверных тянет…

Гибель жизни кто переживут?

Для кого счастливый день настанет?

Все равно! Вам, будущим, привет!

Вспомните, что мы, дрожа во мраке,

Ждали, скоро ль брызнет первый свет…

Голос умер… Этот стих — лишь знаки.

Брюсов не возлагал на «учредилку» никаких надежд, но после ее разгона окончательно убедился в диктаторском характере большевистского режима и в его стремлении разрешать политические проблемы исключительно насильственным путем. Его отношение к происходящему окончательно выясняет статья «Наше будущее» с подзаголовком «Литературно-художественный кружок и русская интеллигенция». Здесь он выступил как представитель интеллигенции, вынужденной сосуществовать с новой властью: «События, и события огромного исторического значения, сменяются с быстротой, которую называют головокружительной. Ни в частной жизни, ни в судьбах нашей родины не обеспечен следующий день, и никто не возьмется пророчествовать, что будет с нами через год, через месяц, через неделю. […] Не весело быть зловещим пророком и предрекать дурное, но и не должно закрывать глаза на то, что видишь ясно и явно. Если вообще мрачен сумрак, окружающий настоящее, то черты будущего, выступающие из него, может быть, еще чернее и суровее. Можно с полной уверенностью сказать одно: как бы отчетливо ни повернулся дальнейший ход событий, какие бы нежданные удачи ни ожидали нас на пути, пусть даже исполнятся все самые заветные надежды наших оптимистов, все равно — нам предстоит еще годы и годы переживать тяжелую эпоху. Если даже страшные потрясения нашего времени выведут нас на светлый путь свободы и демократизма, благополучия и преуспеяний, всё равно — последствия пережитых потрясений будут чувствоваться долго и остро». В черновом варианте он выразился еще определеннее, говоря про «безумное ослепление крайних партий», то есть большевиков и левых эсеров.

Коротко, но решительно Брюсов набросал картину тотального кризиса, в котором оказалась Россия, выделяя как ее единственное неуничтожимое достояние — русскую культуру. Что может грозить ей в случае «торжества социализма», он понял давно («Спалим!»), а пролеткультовские призывы «во имя Грядущего сжечь Рафаэля» лишь подтверждали худшие опасения. Дело было не только в призывах: если музеи новая власть взяла под охрану, то частные собрания, библиотеки, усадьбы зачастую оказывались брошенными, обреченными на уничтожение. Брюсов пошел служить в советские учреждения не только ради пайка, но и для того чтобы защитить культурные ценности от хаоса и произвола. Ключ к пониманию его решения можно найти в статье Сергея Чахотина в сборнике «Смена вех»:

«Кроме той части интеллигенции, которая оказалась не в силах оставаться в России и бежала в стан антибольшевистских сил, другой части, вынужденной против воли работать в неприемлемых для нее условиях, и третьей части — идейно примкнувшей к вождям революционного экстремизма, есть еще одна группа русской интеллигенции, не принявшая большевизм, но поборовшая себя и оставшаяся в России из особых жертвенных побуждений. Заслуга этой группы перед Россией и человечеством огромна. Эта группа, которая считала своим долгом остаться сторожем возле угрожаемых пожаром сокровищ русского духа, русской культуры. Эти люди считали необходимым, чтобы вблизи русских музеев, библиотек, лабораторий, театров остался кто-нибудь, кто бы прикрыл их своим телом в случае опасности, кто бы сохранил нам преемственность русской культурной работы, кто бы, несмотря ни на какие бури, тянул золотые нити русской мысли, русского чувства. И они остались, несмотря ни на что, и они работали среди голода, холода, принуждений, глумлений. Это та единственная часть русской интеллигенции, что не ошиблась, та, что пошла верной дорогой»{19}.

Так думали не все. Немногочисленные писатели, принявшие сторону новой власти, подвергались остракизму со стороны собратьев по перу. Брюсов мостов не сжигал, но зимой 1917/18 года распались многие литературные связи, прежде всего с Петроградом: единичные послереволюционные письма к нему Блока, Сологуба и Мережковского имеют исключительно деловой характер. Примечательно последнее письмо Мережковского от 25 мая 1919 года, после пятилетнего перерыва: «Я слышал, что вы участвуете в Литературной коллегии или комиссии (не знаю точно названия), которая заведует изданием русских книг. Не сочтете ли возможным взять одну из моих книг, а также З. Н.? […] Я заранее согласен на все условия» (далее подробный список, включая «Грядущего Хама»). Ответ Брюсова до нас не дошел. Сама собой оборвалась дружба с Бальмонтом, хотя в 1919 году они обменялись стихотворными посланиями — совсем как раньше. Вячеслав Иванов не сочувствовал большевикам, но работал в Наркомпросе и нашел общий язык с заведующей Театральным отделом Ольгой Каменевой. В эти годы он редко встречался с Брюсовым, однако их отношения остались неизменными. Как сказано в одном из брюсовских набросков этих лет,

Повеял вихрь и разметал Россию.

Где вы, друзья, чье имя легион?

3

Пять лет спустя Валерий Яковлевич признался: