взяв на учет бумажные запасы, советское правительство присвоило себе право распоряжаться всеми типографскими средствами. Для издания книги, журнала, газеты отныне требовалось получить особый „наряд“ на типографию и бумагу. Без наряда ни одна типография не могла приступить к набору, ни одна фабрика, ни один склад не могли выдать бумаги. Выдача этих нарядов была сосредоточена в руках новоиспеченного учреждения. Во главе его с лета 1918 года стал Валерий Брюсов. Ввести прямую цензуру большевики еще не решались. […] Но, прикрываясь бумажным и топливным голодом, они тотчас получили возможность прекратить выдачу нарядов неугодным изданиям. […] Отказы в выдаче нарядов подписывал Брюсов, но, разумеется, директивы получались им свыше. Не будучи советским цензором „де-юре“, он им все-таки очутился на деле[87]. Ходили слухи, что его служебное рвение порой простиралось до того, что он позволял себе давать начальству советы и указания, кого и что следует пощадить, а что прекратить. Должен, однако, заметить, что я не знаю, насколько такие слухи были справедливы и на чем основывались. Несколько забегая вперед, скажу, что впоследствии, просматривая делопроизводство подотдела, никаких письменных следов такой деятельности Брюсова я не нашел». Знакомство с историей советской цензуры и контроля над издательским делом показывает, что такими правами Валерий Яковлевич не обладал. Пикантность ситуации в том, что его преемником в Книжной палате был товарищ Ходасевич.

Так что версия о «начале работы с Советским правительством» в конце 1917 года отпадает сразу. Иоанна Матвеевна вспоминала: «В дни октябрьского переворота Валерий Яковлевич лежал больной. В эти дни, — должно быть, под влиянием болезни, — был сумрачен, крайне неразговорчив и мало реагировал на события, несмотря на то, что стрельба шла почти под окнами»{13}. «Вы почувствовали революцию, — сказал Брюсов Волошину в марте 1924 года, — для вас это было событие, для нас, в Москве — случай: мы сидели в своих кабинетах и работали, как обычно, если не считать того, что однажды, например, у меня не оказалось керосина для лампы (электричество, как вам известно, бездействовало), и я работал за этим же столом при свете лучины […] разрабатывая обычные свои темы»{14}

Двадцать шестого февраля 1918 года Валерий Яковлевич сдержанно, но откровенно писал брату Александру: «Ты говоришь, что избегаешь слушать всякие нелепые слухи. Увы! Всё нелепейшее из нелепого оказалось истиной и действительностью. Нельзя выдумать ничего такого невероятного, что не было бы полной правдой в наши дни, у нас. Поэтому веселого мог бы сообщить мало: пока мы все живы, и это — уже много; с голоду не умерли, и это — уже чудесно. […] Я почти исключительно читаю по-латыни, чтобы и в руках не держать газет»{15}.

Что же читал Брюсов? М. Л. Гаспаров заключил, что это «Писатели истории Августов» — собрание биографий римских императоров от Адриана до Нумериана, составленное в IV веке. Историки низко оценивают этот источник, указывая, что все приводимые в нем письма императоров — подложные. Но Брюсова волновала не критика источников, а сходство прочитанного с тем, что происходило за окнами его дома: «Жители принуждены были ходить по улицам города вооруженными, чтобы защищать свою жизнь, и самим принимать меры для охраны своих домов и своего достояния. Законы бездействовали, справедливость была утеснена, кротости и милосердия не оставалось и следа, нравы огрубели, люди не имели надежды ни сохранить свою жизнь, ни законным образом наследовать по умершим. Всем своевольно распоряжались солдаты, судя не по писаным законам, а по своему неписанному уставу. Город был полон буянами и мятежниками, которые ежедневно делали все, что хотели; честных и порядочных людей изгоняли и имущество их отнимали; а своих врагов убийцы преследовали даже во храмах и наносили удар у алтарей. Государственная казна была опустошена; никто не хотел принимать новые деньги, выпускаемые правительством; потому на рынках стояла страшная дороговизна; притом ощущался крайний недостаток в съестных припасах. Республика распалась; почти каждая область объявила себя самостоятельной. Поселяне избивали помещиков, грабили и сжигали усадьбы, захватывали нивы и пастбища и сами выбирали себе государя. […] К какой же эпохе относятся эти исторические факты? Написано ли это вчера или это — пророчества, когда-то выставленные каким-то прозорливцем? Ни то, ни другое. […] Это — черты жизни в Римской империи второй половины III века, отмеченные современниками, и если читатель наших дней видит здесь что-то ему знакомое, то лишь потому, что „история повторяется“. Сходные причины приводят и к сходным следствиям»{16}.

Увлекаясь аналогиями, Брюсов, по замечанию М. Л. Гаспарова, «когда-то столь враждебный модернизации прошлого, отважно идет теперь на самую смелую модернизацию. Если Максимин порывает с сенатом, преследует знатных и богатых, конфискует средства храмов, раздает конфискованное солдатам, вводит военное положение и в письмах апеллирует не к сенату, а к народу, то для Брюсова это — осуществление программы социального переворота, программы связной и обдуманной — не Максимином, конечно, а какой-то таинственной, широко разветвленной подпольной организацией социальных реформаторов, которую Брюсов явно представляет себе по образцу своей современности»{17}. Правление в 235–238 годах «солдатского императора» Гая Юлия Вера Максимина, прозванного Фракийцем (первый варвар на римском престоле!), он трактовал как попытку социальной революции, «ускользнувшую от внимания всех историков Рима». Действительно, историки, вслед за античными хронистами, рисовали Максимина жестоким и алчным диктатором из низов, грабившим страну ради военных нужд (враги уверяли, что ради собственных), ненавидевшим аристократию и самый Рим, где он ни разу не побывал за годы правления, но отдавали должное его мужеству и полководческим талантам. Какой простор для аналогий!

Двенадцатого марта 1918 года Брюсов прочитал в Политехническом музее лекцию «Урок истории: кризис Римской империи в III веке по Р. Х. и современность». Судя по черновым записям, он оценил положение России, до которого довел ее царизм, как трудное, но не безнадежное и призвал новую власть не повторить ошибки римских императоров, отказавшихся от пути социального компромисса.

Отношение Брюсова к новой власти проясняют стихи 1918–1921 годов, опубликованные только в 1990-е годы. На новый 1918 год он написал стихотворение (известное в нескольких вариантах) о том, как в будущем очевидцы революционных событий будут вспоминать о случившемся:

Канут годы в вечность. Наше время

Станет сказкой, бредом страшных дней.

Сгинет, словно призрачное племя,

Наше поколенье в мгле теней.

И, быть может, лик склоня в печали,

Вдруг окликнет старика старик:

«Так ли мы осмьнадцатый встречали?

Тяжек был тогда урочный миг!

Завтра нам тогда казалось грозно,

Новый год — всех наших благ концом!..»

Письмо Валерия Брюсова неустановленному лицу