необходимо вести тщательное непрерывное наблюдение. Вместе с тем буду с вами честен: вероятность выздоровления очень низкая. Даже если она поправится, она может перестать говорить или двигаться. – Он смотрит на Франку, которая вот-вот лишится чувств. – Вы должны крепиться, синьора. Вас ждут тяжелые дни.

Франко протягивает руку, ищет руку Иньяцио, находит.

Ей необходимо чувствовать, что он рядом, отец ее дочери. Несмотря на то что произошло за все эти годы, она хочет быть уверена, что они все еще одна семья. Что они могут пройти еще одну часть пути бок о бок. Что их любовь не совсем угасла. Что они встретят эту боль вместе. Что он не оставит ее одну в самый тяжелый момент. Что бездна, которая прямо сейчас разверзается под их ногами, не поглотит их.

Тонкая нить надежды остается, и она хватается за нее. Болезнь может иметь последствия? Они переживут, это ее не беспокоит. Она неотступно будет рядом, поможет Джовануцце стать женщиной, о чем она как мать всегда и мечтала.

Франка не хочет и не может понять, что грань между самообманом и надеждой тончайшая и что любовь в союзе с отчаянием способна породить самую болезненную ложь.

* * *

На рассвете 14 августа 1902 года Франка, только-только задремавшая рядом с Джованнуццей, просыпается. Из сада доносится пение птичек, приветствующих день, и мягкий ласковый свет струится сквозь белые занавески.

В комнате свежо. Тонкий запах травы перебивает аромат благовоний. Девочка, повернувшись к ней спиной, не шевелится. Тихо лежит на боку, черные косички раскинуты на подушке. Франка заглядывает ей в лицо через плечо, дотрагивается до нее: она как будто не такая горячая и, кажется, краснота спала. Гувернантка дремлет на стуле, и спит весь дом, погруженный в тишину.

Лечение помогает, мелькает в голове у Франки. Хоть бы жар отступил, и Джованнуцца проснулась. И не важно, что она не сможет нормально ходить и говорить. Они найдут лучших докторов, отвезут ее во Францию или Англию. Будут надолго уезжать на Фавиньяну, где она будет дышать морским воздухом и лечиться, вдалеке от любопытных взглядов. Главное, чтобы она была жива. Жива.

Франка снова протягивает руку, кладет на ее щеку.

И только теперь понимает, что ее девочка не посвежела, а остыла. Что она не бледная, а неестественно серая. Что все мечты, желания, надежды, которыми она тешила себя, разбились. Что Джованнуца никогда не станет взрослой, что Франка не увидит ее в свадебном платье и не будет держать ее за руку во время родов.

Фарфоровая кукла Фанни закатилась под кровать. Франка поднимает ее, вкладывает в ручки ребенка. Снова гладит Джованнуццу по щечке, шепчет: «Я люблю тебя», а в ответ – тишина, ее малышка больше никогда не забросит руки ей на шею и не скажет: «Я тоже, мамочка!»

Сердце раскалывается, и боль захлестывает, душит.

Джованна Флорио, ее дочь, умерла.

И только тогда Франка кричит.

* * *

В последующие после похорон Джованнуцы черные дни Иньяцио пытается поддержать Франку, и единственный способ, который он может предложить, это увезти ее из Палермо, подальше от тех мест, где жива память об их первом ребенке. Но когда он спросил, куда бы она хотела уехать – в Лондон? Париж? Баварию? может, в Египет? – Франка посмотрела на него долгим отсутствующим взглядом и проговорила лишь:

– На Фавиньяну.

Поэтому они поднялись на борт «Вирджинии», лопастного пароходика, перевозившего пассажиров на остров, и оказались одни в огромном палаццо близ порта, недалеко от тоннары. Франка выходит из дома рано утром и возвращается только к вечеру. Говорит, что идет «прогуляться», но к вечеру так утомляется, что часто ложится спать без ужина. Иньяцио заполняет дни чтением писем, которые приходят из Палермо и касаются дел в «Оретеа». Но ему тревожно.

Однажды утром он решает за ней проследить.

Фигура жены, стройность которой подчеркивает черное платье, удаляется, как призрак, по дорожкам, ведущим в горы, за тоннару. Франка идет, размахивает руками, изредка смеется. Временами останавливается, смотрит на море, возвращается назад. Снова и снова.

И только когда подходит ближе, Иньяцио понимает: она общается с Джованнуццей, говорит, что мама ее любит, что куклы ждут ее, что следующим летом они все вместе поедут купаться, что она подарит ей шелковое платье на день ее рождения. Зовет вполголоса, как раньше, когда малышка играла в прятки с детьми их гостей.

Франка хотела приехать на Фавиньяну, потому что здесь она была счастлива с Джовануццей.

Это ее способ – безнадежный, мучительный – ощущать свою дочь рядом.

Иньяцио возвращается в дом с тяжелым сердцем и со слезами, щиплющими ему глаза. Смерть не только отняла у него дочь, она отнимает у него и спокойствие, и красоту его жены, но он этого не допустит, нет, не допустит. Слишком много у него уже украли, и он даже думать не хочет, что будет, если Франка сойдет с ума. Лучше, в тысячу раз лучше будет вернуться в город.

Но, вернувшись в Оливуццу, Франка на несколько часов закрывается в комнате дочери. Приказывает не беспокоить ее. Не хочет, чтобы одежду убирали из шифоньера. Там до сих пор витает запах дочери, смесь талька и фиалок, а на туалетном столике все еще лежат ее щетки. Закрыв глаза, представляет Джованнуццу, слышит, как она ходит по комнате своей легкой походкой. Садится на кровать, положив одну руку на подушку, а другой прижав к себе фарфоровую куклу. Не Фанни. Фанни лежит вместе с дочерью. В гробу.

В таком состоянии находит ее свекровь, навестив их октябрьским днем. Джованна велела детям помолиться за сестренку, «которая улетела на небо к ангелам», потом немного поиграла с ними: с Беби-Боем, ему исполнилось четыре с половиной года, и с Иджеа, ей два с половиной. Они очень страдают из-за того, что мама не с ними, капризничают и никак не могут угомониться.

Джованна молча присаживается рядом с Франкой. Обе в черном: одна – застывшая, с прямой спиной, в новом для себя горе, разъедающем ее, другая – сгорбленная под грузом лет. Франка опускает глаза, сильнее прижимает к себе куклу. Не хочет слышать, что жизнь не закончилась, что она должна найти силы, что у нее двое детей, и надо подумать о них, и что, как бы то ни было, но у нее могут быть еще дети… Ей об этом многие говорили, начиная с Джулии и Маруццы. В результате этих разговоров злость засела в ней еще глубже.

Потому что нельзя умирать в восемь лет. И не рожают ребенка взамен другого.

В одной