руке Джованна держит свои кораллово-серебряные четки, другой прижимает к груди фотографию. Показывает его Франке.

– Думаю, ты никогда не видела этой фотографии моего маленького Винченцино. Ему было двенадцать лет. – На фотографии ребенок в костюме мушкетера, с мягкими, кроткими глазами. – Он был очень красивым малышом. Душа моя, он был таким ласковым. Мой мальчик должен был вырасти, чтобы стать главой этой семьи, и муж, мир праху его, заставлял его учиться, всегда его поощрял. Но он был слишком хрупким, слишком… – Ее голос срывается.

Франка поднимает глаза, поворачивается.

Смотреть на Джованну – то же, что смотреться в зеркало.

Она слушает ее, хоть и против желания. Ее боль, думает Франка, особенная и принадлежит только ей одной. Она кладет куклу на кровать, спрашивает:

– Как вы жили потом?

– Как будто с меня содрали кожу. – Джованна протягивает руку, гладит лицо куклы, будто личико внучки. – Лучше бы Господь забрал меня, а не ее. Я постарела, и жизнь моя подошла к концу. Но она… она же совсем дитя.

Джованна поднимает голову. В лице этой пожилой женщины, с посеревшей кожей и морщинистыми щеками, Франка угадывает тягости жизни, лишенной любви и нежности, сопряженные с покорностью судьбе, которая, возможно, намного болезненнее страдания. И понимает, что никогда не видела, чтобы свекровь по-настоящему улыбалась, разве что когда она проводила время с внуками. В особенности с Джованнуццей.

– Ты никогда не перестанешь о ней думать. Обо всем том, что она могла бы сделать, но никогда уже не сделает, о том, что не увидишь, как она взрослеет, не узнаешь, какой бы она стала. Будешь спрашивать себя, что она сейчас делает, и не сразу вспомнишь, что ее больше нет. Будешь смотреть на одежду, игрушки… вещи, которые хотела бы ей купить, и вспомнишь, что ей уже ничего не понадобится. Эта неисцелимая рана, и она не затянется, потому что для тебя твоя дочь навсегда останется живой.

– Так, значит, это никогда не закончится? – выдыхает Франка.

Джованна тоже отвечает ей на одном дыхании:

– Никогда. Мой муж умер, и только Бог знает, как сильно я его любила… Но сын – это невыносимая боль. – Она поднимает руку перед собой, сжимает в кулак. – Будто из тебя вырвали сердце.

Будто из тебя вырвали сердце. Да, именно так она себя и чувствует. Франка вспоминает роды, когда малышка вышла из нее. Не исключено, что уже тогда она начала ее терять.

Свекровь хлопает ее по плечу и встает. Мягко говорит, что Франку ждут к ужину. Она может не выходить во время визитов соболезнования, но не может не есть и не поддерживать в себе жизнь ради тех, кто еще остался.

Франка кивает, мол, хорошо, она спустится на ужин. Но когда остается одна, медленно ложится на кровать, сворачивается калачиком. Лампа, которую свекровь оставила включенной, освещает ее заостренный профиль. Она проводит рукой по глазам. Ей хотелось бы ослепнуть, оглохнуть, не делать больше ничего ни для кого. Она хотела бы состариться, как Джованна, состариться и покориться, чтобы не чувствовать ничего, кроме разве боли в теле, неспособного сопротивляться течению времени. Но ей лишь двадцать девять лет, и у нее отобрали ребенка, которому она отдала всю свою любовь. И ей придется идти дальше.

* * *

– Извините, дон Иньяцио… – Слуга ждет на пороге зеленой гостиной. – Князь ди Куто прибыл. Может он войти?

Иньяцио резко отрывает голову от бумаг, которые только что читал. Он совсем забыл об этом деле. Проводит по уставшему лицу рукой.

– Разумеется.

Через несколько минут появляется Алессандро Таска ди Куто, останавливается в проеме двери, теребит поля шляпы и не сводит глаз с Беби-Боя. Малыш сидит на ковре и играет с игрушечным поездом.

– Входи. Спасибо, что пришел, – говорит Иньяцио, вставая с дивана.

Алессандро подходит.

– Приношу тебе свои соболезнования. Я уже говорил с твоей тещей и хотел повидаться с женой…

– Франка все еще очень слаба и никого не принимает, – тусклым голосом отвечает Иньяцио и проводит рукой по светлым кудряшкам сына, который сразу поднимает голову и протягивает ручки. Он сегодня более беспокойный, чем обычно, и ищет любой способ привлечь внимание отца, от которого не отходит ни на шаг.

– Знаю, – быстро отвечает Алессандро. – Моя сестра Джулия мне сказала. Именно поэтому я так долго не приходил, прошу за это прощения.

Иньяцио поворачивается к столику, на котором лежит стопка документов, хлопает ладонью по верхней папке, с надписью КАПРЕРА, затем произносит:

– Пойдем прогуляемся, пусть малыш побегает по саду. Да и тебе тоже приятнее будет… на свежем воздухе.

Алессандро кривит лицо, но ничего не отвечает: уже привык к подобным колкостям. Он пять месяцев отсидел в тюрьме «Уччардоне» за распространение клеветы на бывшего мэра Палермо, Эмануэля Патерно́, которого он обвинил в плохом руководстве городской администрацией. Обвинительный приговор вызвал многочисленные манифестации в знак солидарности с «красным принцем», как его окрестили из-за социалистических взглядов.

– Ну же, Беби-Бой, пойдем на улицу! – говорит Иньяцио ребенку, который тут же хватает его за руку и тащит в сторону стеклянной двери.

Выйдя в сад, Беби-Бой бежит вперед, кричит, что хочет покататься на велосипеде, который подарил ему дядя Винченцо. Кивком головы Иньяцио просит слугу присмотреть за сыном.

Несколько минут Алессандро и Иньяцио идут в тишине, небо вымазано серыми тучами. Алессандро начинает первым.

– Я рад, что хотя бы ты приходишь в себя, – говорит он.

– Пытаюсь. – Иньяцио отводит взгляд от каменной скамьи перед вольером, где Джованнуцца часто сидела с матерью. – Да и дел невпроворот. Работа дома Флорио не остановилась.

– Да уж, дела не ждут, к сожалению. Слышал, ты начал строить новый пароход «Капрера»… Когда думаешь спустить его на воду?

А «красный принц» хорошо осведомлен, думает Иньяцио раздраженно. Но не собирается откровенничать. И, само собой, не хочет рассказывать всем и каждому о напряженных отношениях, сложившихся между ним и Эразмо Пьяджо, как и о том, что доверие к генуэзскому управляющему пошатнулось из-за его слишком активных – или излишних? – интересов на Севере… Сердце «Генерального пароходства» в Палермо, и в Палермо оно и должно остаться.

– Надеюсь, в следующем году, – отвечает он наконец. – Но сначала надо уладить… некоторые вопросы.

– А у консорциума цитрусовых как идут дела? Знаю, ты заключил выгодные сделки на продажу.

– Недостаточные, чтобы покрыть расходы… Но это второстепенное дело, во всяком случае для меня. Больше всего я хочу, чтобы стройка верфи завершилась: «Капрера» послужит доказательством того, что мы не уступаем тосканским и лигурийским судоверфям. Но как же сложно убедить тех, кто не хочет тебя слушать… Рим в первую очередь, естественно.

– Рабочие