общих с нечеловеческими животными, которые - в сочетании со способностью использовать необучаемые, но общие выразительные коммуникативные средства - могли бы привести наших предков на путь гибкого, намеренного использования символических средств, характерных для осмысленной речи. Ниже я очень кратко остановлюсь на нескольких таких способностях, поскольку они фигурируют в недавних исследованиях коммуникации животных.

 

От экспрессивной коммуникации к осмысленной речи?

В недавней работе Пика и Бугнайер (2011) сообщают об "объектно-ориентированном поведении" австралийских ворон, которые показывают и предлагают интересующие их непищевые предметы "уже присутствующим лицам противоположного пола". Соответствующее поведение, как утверждается, "всегда направлено на получателя", "механически неэффективно" и "получает добровольный ответ", а также демонстрирует "направленность на цель и чувствительность к состоянию внимания получателей". Авторы характеризуют это как "триадные референтные сигналы", которые (по их утверждению) имеют сходство с декларативным указательным и демонстративным поведением человеческих детей. (Они ссылаются на тот факт, что вороны, как и люди, в значительной степени полагаются на сотрудничество между партнерами по паре, как на повод заглянуть за пределы наших "ближайших филогенетических родственников", поскольку "примеры конвергентной эволюции у отдаленных видов" могут "дать решающие подсказки о типах проблем, для решения которых были "предназначены" определенные морфологические или поведенческие механизмы").

Кажется не совсем правильным говорить о поведении ворон, показывающих и предлагающих, как о триадном или референтном. Во всяком случае, очевидно, что они не являются референтными в том же смысле, в каком говорят о (функционально) референтных сигналах тревоги. Поведение ворон ориентировано на объект и вовлекает объект, но оно не является "объектно-определяющим"; вороны показывают и предлагают объекты, но их поведение семантически не связано с этими объектами. Напротив, сигнал тревоги орла может функционировать как голофрастический ярлык - он выполняет коммуникативную функцию, предупреждая соответствующих получателей о присутствии орлов или о какой-то угрозе сверху. Также кажется, что показывание и предложение ворон не является декларативным в том смысле, в котором говорят об указании младенцами на привлекательные объекты, поскольку поведение ворон подразумевает (буквально) привлечение внимания другого к объекту, а не привлечение внимания другого к (третьему) объекту. Но даже если поведение не является референтным, триадным и декларативным, оно демонстрирует вовлеченность в объект, интересный тип чувствительности к аудитории (оценка внимания другого), гибкость и неимперативное использование - и, что важно, со стороны производителя.

Пика и др. (2005), Ливенс и др. (2005) и Картмилл и Бирн (2007) продемонстрировали стратегическое использование коммуникативных сигналов как шимпанзе, так и орангутанами. Например, при частичном успехе в получении желаемого орангутаны неоднократно использовали жесты, которые пытались сделать ранее. В случае неудачи они избегали неудачных сигналов и пытались использовать более новые жесты, пробуя каждый из них лишь один или два раза. В обзоре этих экспериментов Картмилл и Маэстрипьери (2012) отмечают, что орангутаны должны были сохранять в памяти жесты и действия, которые пытались использовать ранее, чтобы они могли применять поведение, которое приносило частичный успех в получении желаемой пищи, и избегать его в случае неудачи. По их мнению, это исследование показывает, что обезьяны обладают большей чувствительностью к реакции реципиентов и к эффективности собственных коммуникативных действий, чем считалось ранее. Интересно, что Картмилл и Бирн (2007) подчеркивают важность того, что они называют "обычными жестами" - под ними они понимают общевидовые, необучаемые и произвольные жесты, которые контрастируют с подражательными жестами, используемыми в пантомиме. Они утверждают, что эти жесты могут быть лучшими кандидатами, чем иконические жесты, в качестве элементов раннего "протоязыка", поскольку они предъявляют более слабые когнитивные требования к производителям (и, предположительно, к их получателям). И они предлагают искать истоки "намеренного смысла" в "серой зоне" между врожденным реактивным поведением и высококонтекстными коммуникативными сигналами (такими как указание).

Хорошей иллюстрацией серой зоны, а также удивительно тонкой настройки чувствительности аудитории является недавний отчет Крокфорда и др. (2012). Они описывают недавние эксперименты с дикими угандийскими шимпанзе, которые издают змеиные призывы весьма избирательно, в зависимости от того, видели ли получатели призыва змею, были ли они в пределах слышимости змеиного призыва, насколько далеко они находятся от призывающего и насколько они связаны с ним. Можно спорить о том, "оценивают ли звонящие состояние знаний" получателей (как утверждают авторы). Но кажется неоспоримым, что звонящие настроены, отслеживают и запоминают, в частности, внимание других субъектов и их предстоящее поведение по отношению к рельефному ("третьему") объекту, потенциально интересному или важному как для производителя, так и для получателя, о чем свидетельствует сложная схема производства их звонков. А получатели звонков вынуждены предпринимать конкретные действия, чтобы избежать угрозы, о которой их информирует звонок, обходя по пути местоположение угрозы (которая для них невидима).

Пример диких шимпанзе иллюстрирует, как, начав с необученного, но общего и стабильного, естественно осмысленного репертуара вокальных сигналов, производитель, наделенный инструментальным или практическим пониманием20 , и имеющий добровольный контроль над производством сигналов, а также повышенную межсубъектную чувствительность, может начать использовать "механически неэффективные" сигналы в качестве инструментов (или средств), и обладающий добровольным контролем над производством сигналов, а также повышенной межсубъектной чувствительностью, может быть в состоянии приступить к использованию "механически неэффективных" сигналов в качестве инструментов (или средств) для достижения других целей, эксплуатируя их естественный смысл, вместо того чтобы творчески наделять бессмысленный в противном случае, новый звук или жест грицевским смыслом.

В последние годы несколько исследователей предположили, что способность к подражательному вокальному обучению (которую человек разделяет с птицами и некоторыми китообразными, но не с приматами) может пролить свет на эволюцию языковой коммуникации. Эту идею иллюстрирует один из наиболее успешных примеров обучения представителей не приматов - серых попугаев - "использовать элементы английской речи для референтного общения с людьми" (Pepperberg 2007: 359). Используя живой интерес этих птиц к различным предметам в лаборатории, Алекса (а затем и Гриффина) научили (среди прочего) говорить "бумага", "пробка", "кукуруза" - а позже "хочу бумагу/пробку/кукурузу" - чтобы попросить соответствующие предметы и правильно их обозначить, а также шаблону "wanna x/y/z" (например, "хочу вернуться/поесть"), чтобы сделать различные запросы на действия. Произнесение попугаем звуков английских слов не было бесцельным подражанием; оно было целенаправленным, новым и референтным. Таким образом, они соответствуют стандартным современным определениям подражания.

Особый интерес в данном контексте представляют сходства между взаимодействием попугая и человека и некоторыми знакомыми парадигмами усвоения слов детьми. В частности, рассмотрим знакомую парадигму усвоения слов: ребенок производит неязыковое добровольное экспрессивное поведение, а взрослый предлагает обозначение для намеренного объекта или других аспектов деятельности ребенка. Так, например, наблюдая за экспрессивным поведением прелингвистических детей, мы иногда говорим такие вещи, как: "Ты устал, не так ли?", "Ты хочешь Тедди, не так ли?". "Ты так боишься этой