отказывался видеться со своим давним другом; правда, позднее он убедил Анну смягчиться, и Саффолка вернули ко двору23. Однако герцог оказался в сложном положении: его жена, Мария Тюдор, терпеть не могла Анну Болейн и не желала появляться при дворе в ее присутствии. Саффолку, втайне склонявшемуся на сторону королевы, приходилось служить двум господам.

Тем временем Анна делала все, чтобы придворные отвернулись от королевы, и грозила прогнать их со службы, если они будут поддерживать Екатерину24. Двум ее сторонникам, Уильяму Бреретону, груму Личных покоев, и Томасу Райзли, одному из секретарей короля, велели собрать подписи дворян и придворных под обращением к папе, в котором того просили поскорее объявить брак короля недействительным.

К 1530 году видное место при дворе занял еще один ученый-гуманист – Джон Леланд. Он получил образование в школе Святого Павла и университетах Кембриджа, Оксфорда и Парижа, начал карьеру в качестве учителя младшего сына Норфолка, лорда Томаса Говарда, затем стал придворным священником и незадолго до описываемых событий был назначен хранителем королевской библиотеки. В этой должности Леланд в основном занимался составлением каталога множества собранных королем рукописей и печатных книг. Именно он первым предложил Генриху создать карту всей Британии. Этот проект осуществили лишь в правление Елизаветы.

Лето 1530 года принесло с собой чуму, что вынудило короля покинуть Хэмптон-корт и перебраться в Гринвич. В качестве предупредительной меры нескольких бедняков выгнали из их домов. Позже король выплатил им компенсацию за доставленные неудобства. В течение августа Генрих «целиком отдавался охоте и переезжал из одного места в другое»25.

Его сына Ричмонда отправили обратно в Виндзор, куда привезли и тринадцатилетнего сына Норфолка – Генри Говарда, графа Суррея, – чтобы тот составлял герцогу компанию и учился вместе с ним. Они оставались там два года и надолго подружились. Суррею было суждено стать одним из величайших английских поэтов. Позже, когда Ричмонд уже скончался, а сам он был заключенным в Виндзорском замке, Суррей вспоминал их раннюю юность как идиллию. Он воспел это время в одном из самых трогательных своих стихотворений, которое сообщает о годах, когда формировался характер Ричмонда, больше, чем любой другой источник.

Жестокая тюрьма на долю мою выпала, увы,

Как Виндзор гордый? Где в резвых играх на раздолье

Я юные года с потомком короля провел на вы

В пирах пышней, чем у сынов Приама в Трое:

Там сладость неизменно отдавала кислотою,

И на зеленых гульбищах тянуло нас ко рвоте

Со взглядом, устремленным к башне дев, не скрою,

Под вздохи легкие, как от любви в дремоте.

Места величия полны, наряды дам пестры,

Недолги танцы, томны сказки об усладе,

От слов и взглядов в тиграх – зависти костры,

А мы старались с ним один другого ради.

Суррей вспоминал, как они с Ричмондом играли в теннис под строгим взглядом гувернантки и теряли мяч, потому что мысли их были заняты девушками.

Играли в теннис, платье скинув по жаре,

Туман в глазах стоял от проблесков любви,

Теряли мяч, завидев даму нашу во дворе,

Чтоб взгляд ее привлечь, витавший выше кровли.

Они весело проводили время в турнирных поединках, катании на лошадях, охоте, делились друг с другом секретами.

Земля тверда, повяжем рукава на шлем,

Кони в мыле, в сердце дружба, меч при нас,

Крича неистово, друг друга повалить грозим,

Там мы сшибались, дротики метали в ранний час.

Росой сребрится, будто плачет, влажный луг,

А мы резвимся, нам всё удаль да потеха,

Там расходились мы с толпой юнцов на круг,

Руки у нас еще нежны, отваге это не помеха.

Лес дикий густ, одеты зеленью холмы,

В руках поводья, всхрапывают кони,

Собаки лают, весело несется звук рогов,

Там мы пугливого оленя в чаще гоним.

Мощные стены по ночам приют давали нам,

И вот, увы! вновь оживет в моей груди

Единство сладкое: как сон приятен там,

Покоен как, когда на ложе тихо уходили.

Мысль тайную друг другу поверяли,

Болтали о любви, забав было не счесть,

В дружбе клялись и слово данное держали,

Так ночи зимние нам довелось провесть.

Скажи мне, где друг благородный мой,

Что у тебя в стенах все ночи проводил?

Другим он дорог, мне же как родной…

Лишь эхо отзвуки печали приносило

И возвращало гулкий глас стенаний.

Один я там, где на приволье прежде рос,

Томлюсь в тюрьме, как раб, я, в узах весь;

И, вспоминая горшую печаль из раза в раз,

Я меньшую стараюсь превозмочь26.

В 1531 году король предоставил Ричмонду в качестве главной резиденции построенный в XV веке и ранее принадлежавший Маргарет Бофорт дом в Коллиуэстоне, Нортгемптоншир, однако до 1533 года герцог, по-видимому, редко пользовался им27.

Тем временем Уолси уехал в свою Йоркскую епархию, обосновался в замке Кэвуд и стал готовиться к запоздалому восшествию на архиепископский престол. В ноябре 1530 года туда неожиданно приехали граф Нортумберленд – бывший лорд Генри Перси, чьи ухаживания за Анной Болейн пресек кардинал, – и Уолтер Уэлч из Личных покоев. От имени короля они арестовали Уолси за государственную измену. Кардинала обвинили в том, что он ради своих личных целей пытался заручиться поддержкой иностранных правителей и тайно связывался с Римом.

Вместе с графом Нортумберлендом Уолси поехал на север. По пути их встретил капитан королевской гвардии сэр Уильям Кингстон с двадцатью четырьмя солдатами. Кардинал понимал, что в конце его ждет плаха. Но, кроме того, он был нездоров и слег, прибыв на ночлег в аббатство Лестер. На смертном одре Уолси изрек: «Если бы я служил Господу так же усердно, как королю, Он не оставил бы меня на склоне лет»28. Его похоронили в аббатстве Пресвятой Девы Марии, во власянице, которую он тайно носил в последние месяцы жизни29.

Джордж Кавендиш направился на юг, в Хэмптон-корт, чтобы сообщить королю о кончине Уолси, и застал Генриха за стрельбой по мишеням. Заметив Кавендиша, который стоял с задумчивым видом, прислонясь к стволу дерева, король подошел к нему, хлопнул по