class="v">And this thy vile artillery hide —

When the Castalian fount she saw,

And plunged his arrows in the tide.

That magic fount,ill-judging maid,

Shall cause you soon to curse the day

You dared the shafts of Love invade,

And gave his arms redoubled sway.

For in a stream so wondrous clear,

When angry Cupid searches round,

Will not the radiant points appear?

Will not the furtive spoils be found?

Too soon they were; and every dart.

Dipt in the Muse’s mystic spring,

Acquired new force to wound the heart,

And taught at once to love and sing.

Then farewell, ye Pierian quire!

For who will now your altars throng?

From Love we learn to swell the lyre,

And Echo asks no sweeter song.

Written At An Inn At Henley

To thee, fair freedom! I retire,

From flattery, feasting, dice and din;

Nor art thou found in domes much higher

Than the lone cot or humble Inn.

’Tis here with boundless power I reign,

And every health which I begin,

Converts dull port to bright champagne;

For Freedom crowns it, at an Inn.

I fly from pomp, I fly from plate,

I fly from falsehood’s specious grin;

Freedom I love, and form I hate,

And choose my lodgings at an Inn.

Here, waiter! take my sordid ore,

Which lacqueys else might hope to win;

It buys what Courts have not in store,

It buys me Freedom, at an Inn.

And now once more I shape my way

Through rain or shine, through thick or thin,

Secure to meet, at close of day,

With kind reception at an Inn.

Whoe’er has travell’d life’s dull round,

Where’er his stages may have been,

May sigh to think how oft he found

The warmest welcome — at an Inn.

Уильям Шенстон (1714–1763)

Анакреонтическая ода

Под сенью аонийска леса,

Томимый грузом важных дел,

Искал вздремнуть Амур-повеса,

Прилег на мох и захрапел.

Тогда шла Муза стороною

И, зря его глубокий сон,

«Храпишь, речет, а мир тобою,

Злодей! пал горестям в полон!

Но полно! нынче может смело

Весь дольний мир вкушать покой:

Я забираю злые стрелы

И лук с тугою тетивой.

Спи, бедный мальчик! сила злая

Оставит подвиги твои!» —

Рекла, оружье погружая

В Кастальского ключа струи.

О неразумная! к несчастью

Влекут весь мир твои дела:

Грознейшие, с двойною властью

Амуру стрелы ты дала!

Когда он, кражею сердитый,

Узрит прозрачный сей ручей,

Ужели блеск, в воде сокрытый,

Не выдаст спрятанный трофей?

Сия волшебная водица

Впиталась в стрелы, жалкий тать!

Отсель для нас равно влюбиться

И стихотворцем сразу стать.

Путь добрый, пиерийски хоры!

Гремите стройным звоном лир:

Любви питомцы мы, коль скоро

Не ведал слаще песен мир.

Перевод К. Манасенко

Писано на постоялом дворе в Хенли

Прощай, докучная неволя, —

Пиры, салоны, шулера!

Мне хижины любезней доля

Иль постоялого двора!

Я здесь могуществом гигантским

Напоминаю о царе:

Портвейн я объявлю шампанским

На постоялом на дворе!

Бегу от пышности и злата,

Бегу от ханжеских притвор,

Бегу от светскости проклятой

На вольный постоялый двор.

Держи, слуга, металл презренный!

Есть вещи лучше серебра —

Свободы не купить бесценной

Рабам столичного двора!

Вот я трясусь в дороге снова

Сквозь дождь, сквозь грязь во весь опор —

Все, чтоб в конце пути дневного

Увидеть постоялый двор.

Изъездив жизни путь унылый,

Мы, в измождении, в хандре,

Вздохнем не раз: как славно было

На постоялом на дворе!

Перевод А. Серебренникова

Richard Jago (1715–1783)

Hamlet’s Soliloquy Imitated

To print, or not to print — that is the question.

Whether ‘tis better in a trunk to bury

The quirks and crotchets of outrageous fancy,

Or send a well-wrote copy to the press,

And by disclosing, end them? To print, to doubt

No more; and by one act to say we end

The head-ach, and a thousand natural shocks

Of scribbling frenzy—’tis a consummation

Devoutly to be wish’d. To print — to beam

From the same shelf with Pope, in calf well bound!

To sleep, perchance, with Quarles — Ay there’s the rub —

For to what class a writer may be doom’d,

When he hath shuffled off some paltry stuff,

Must give us pause. — There’s the respect that makes

Th’ unwilling poet keep his piece nine years.

For who would bear th’ impatient thirst of fame,

The pride of conscious merit, and ‘bove all,

The tedious importunity of friends,

When as himself might his quietus make

With a bare inkhorn? Who would fardles bear?

To groan and sweat under a load of wit?

But that the tread of steep Parnassus’ hill,

That undiscover’d country, with whose bays

Few travellers return, puzzles the will,

And makes us rather bear to live unknown,

Than run the hazard to