Милтон любил рассказывать в подробностях о жутких мучениях, которым он подверг бы немцев, об изощренных пытках, которые он им назначил бы, и я сообразил, что, вероятно, он из тех мальчишек, что отрывают крылья бабочкам, прежде чем наколоть их булавкой на картонку.

В происшествии, создавшем для нас всех немало трудностей, были замешаны Эттлинг, Милтон, Сэдлер и Бэнкрофт. Ранее мы наконец продвинулись на несколько миль вперед и добились своего рода победы над врагом, когда этих четверых послали удостовериться, действительно ли траншеи на другой стороне опустели. В основном они и впрямь опустели, но оказалось, что один солдат уцелел, немецкий парнишка, которому, к его несчастью, повезло остаться в живых, хотя все его товарищи были убиты. Когда наши четверо вытащили его из окопа, Милтон выстрелил пареньку в голову, хотя ему следовало привести его на нашу сторону как военнопленного. Со стороны Милтона это было проявлением трусости и нарушением всех правил войны, какими бы они ни были.

Бэнкрофт, которого я считал кем-то вроде мыслителя, встал на дыбы и переговорил о случившемся с сержантом Клейтоном, но тот лишь пожал плечами – мол, еще одна фронтовая потеря, но Бэнкрофт на эту отговорку не поддался, и однажды вечером я видел, как он едва не поколотил Сэдлера, обвиняя его в трусости и утверждая, что Сэдлер был на месте происшествия и видел, что сделал Милтон, и он обязан теперь это подтвердить.

Если сержант услышит два отчета о случившемся и они совпадут друг с другом, тогда ему придется что-то предпринять. В обязательном порядке.

– Это было хладнокровным убийством, – настаивал Бэнкрофт, а Сэдлер сказал, что, возможно, так оно и было, но он видал кое-что и похуже, много хуже, и вообще – какое это теперь имеет значение? Тогда Бэнкрофт обвинил его в подтасовке фактов, утверждая, что лжет он не для того, чтобы защитить Милтона, но потому что тот зачем-то ему очень нужен, и я понял: если между бывшими друзьями когда-то и существовало взаимопонимание, ныне оно бесследно исчезло.

– Неужели нельзя быть просто друзьями, когда нам одиноко и мы воюем почти непрерывно? – спрашивал Бэнкрофт, но Сэдлер и слушать его не хотел, что привело к великой кровавой смуте. Закончил Бэнкрофт тем, что сложил оружие и заявил, что не будет принимать участие в наступлении до тех пор, пока начальство не разберется с тем, что произошло с немецким пареньком, и в результате Бэнкрофта отдали под трибунал, а затем приговорили к смерти как труса и предателя.

Жуткое выдалось утро, и я был рад, когда меня не взяли в расстрельную команду. Сэдлера, однако, взяли. Бэнкрофту предложили черный мешок, но он предпочел смотреть в лицо своим убийцам. После чего Сэдлер изменился до неузнаваемости. Живость выветрилась из него. Стойкость тоже. И вера в себя. Он трясся и вздрагивал.

Когда я пробовал с ним заговорить, он выслушивал одно-два слова, не более. Однажды я обнаружил его сидящим спиной к дереву, с дулом револьвера во рту, и почти целый час я уговаривал его не нажимать на спусковой крючок и внушал ему, что его жизнь все еще несомненная ценность. В конце концов он положил револьвер на землю, и я поспешил убрать оружие подальше, а когда он посмотрел на меня, мне показалось, что он испытывает неподдельное отвращение к себе.

– Вряд ли бы я это сделал, – тихо произнес он. – Я ужасный трус, сами видите.

Война тем временем продолжалась. То мы за несколько дней овладевали небольшим участком, то неделями ни с места, и эти недели ощущались как сотня лет. Депеши прибывали и отправлялись. Люди гибли, на их место приходили новые, похожие на тех, кого мы потеряли, и уж не знаю как, но я оставался в живых до последнего дня. «Война, что покончит со всеми войнами», так это называли, и не без оснований, ибо казалось, что хуже быть уже не может. И, однако, я ни разу не пожалел о своем решении поехать во Францию, вместо того чтобы сидеть под замком в Шептон-Моллет. Не очень весело, когда тебя обстреливают день напролет. Твое тело тебе не принадлежит. Ты покрыт червями и вшами, и тебе не светит отмыться. Но иногда что-то хорошее могло случиться. Неведомо откуда прилетит птица и сядет на лестницу, по которой мы выбирались из окопа на ничейную полосу. Или вдруг пойдет снег, и мы, запрокинув головы, откроем рты, чтобы снежинки падали на язык. В такие моменты ты, по крайней мере, мог сидеть и думать про себя: «Я свободен». По крайней мере, свободен. И вскоре, в один недалекий день, все это должно закончиться и я поплыву обратно по морю, потом доберусь до вокзала и наконец найду дорогу домой.

Чехия

1939 г. от Р. Х.

Но дома, куда я наконец вернулся, многое показалось мне незнакомым, а сама атмосфера определенно менее гостеприимной, чем прежде. На вокзале в Праге, где я высадился, ощутимо витал страх, и меня поразили люди, пытавшиеся вскочить в набиравший скорость поезд, что направлялся в Западную Европу. Повсюду я чувствовал настороженность и тревогу, видел тень этих эмоций на лицах моих соотечественников и чуял их запах в воздухе. В поезде, по дороге домой, пассажиры лихорадочно читали газеты, в основном передовицы со статьями о президенте Гахе[154] и немецком фюрере. Стоя на перроне, я растерянно оглядывался, в такой сутолоке трудно было кого-нибудь разглядеть, но, слава богу, мой брат Йезек выделялся на общем фоне ростом и комплекцией, а его необычайно рыжая борода выглядела еще гуще и ярче, чем прежде. Пробившись сквозь толпу, он обнял меня своими огромными ручищами и запросто приподнял.

– Так много людей вокруг, – сказал я, пробираясь вслед за братом к стоянке такси. – Но все они садятся в поезда и уезжают. Такое впечатление, что город вот-вот опустеет.

– Потому что они боятся, брат, – ответил Йезек. – Они хотят уехать отсюда как можно дальше. Поговаривают, что Люфтваффе готовится бомбить и осуществит свое намерение, если Гаха не капитулирует. А ты чего ожидал? Чтобы люди и дальше сидели здесь, слушая концерты каждый вечер?

– Неужели дойдет до капитуляции?

– Не знаю, – пожал плечами мой брат. – Большинство думает, что он сдастся буквально на днях. И тогда на следующее утро мы проснемся под топот немецких сапог, марширующих по Вацлавской площади.

Всего лишь несколькими годами ранее мысль о том, что мою страну захватят наши некогда мирные соседи, сочли бы сущим вздором. Теперь же