Задумав, по сути, «царство Божие» – утопию «свободы, равенства и братства», – «социализм» по заветам Старого Майора из «Скотного двора», призового хряка фермы («Ни одно животное не имеет права угнетать себе подобных. Слабые и сильные, умные и не очень – все мы братья. Пусть скоты ни при каких обстоятельствах не убивают друг друга. Все животные равны!»), домашний скот сказки Оруэлла неизбежно пришел к антиутопии – к невозможности осуществить прекрасные лозунги, великие мечты. Незамыленным глазом видел реальность Оруэлл, всё то, что отмечал еще до Второй мировой войны Т.Вуат в книге «К Цезарю». «Попытки установить царство Божие на Земле, – писал тот, – это прокрустово ложе, в которое втиснуть человечество можно лишь через войны, террор, тюрьмы, концлагеря, автоматные очереди и виселицу». Но, рецензируя Вуата (а он рецензировал и его), Оруэлл, принимая его концепцию, считал ее все-таки вариативным «предостережением», характеризуя ее «пессимистически упрощающей, но полезной критикой утопии». Что-то мешало ему принять этот простой и понятный вывод. Но что?.. Так вот, мешал ему Человек, непримиримая душа индивидуума – его дух и его мораль. Не сломленный внутренне Человек, который, как ему казалось тогда, еще мог – пусть и в единственном числе, как и сам он, – противостоять и вселенской лжи, и тотальному принуждению. Где-то здесь пряталась для него разгадка, разрыв порочных «заколдованных кругов» жизни, просвет в его мрачных парадоксах, тот, может быть, «третий путь», который пока не найден людьми. Он будет искать его, по сути, вместе с Уинстоном Смитом – героем его последнего романа. Есть ли у человека Дух, способный к сопротивлению свиньям-властителям, можно ли остаться свободным хотя бы внутри своей души и возможно ли «им», вооруженным самой современной техникой и открытиями науки, добраться до самых потайных уголков «черепной коробки», до самых «извилистых извилин» мыслящей личности?..

Это уже не примитивное «уравнивание» социализма и капитализма, о котором ныне не пишет разве что ленивый, не пресловутая «теория конвергенции» конца прошлого века, это нечто не решенное – пусть и на новом этапе – до сегодняшнего дня. Об этом уже в наши дни пишет, например, в изданных только что дневниках русский эмигрант, всю жизнь проживший на Западе, протоиерей Александр Шмеман. Он, друживший и переписывавшийся с Солженицыным и даже с молодым Бродским, много размышлявший как раз о «войне идей» в современном мире, как-то записал: «Первородный грех демократии (всей, заметьте, демократии. – В.Н.) – это ее органическая связь с капитализмом. Гарантированная ею формальная свобода нужна капитализму, но им же и извращается, изнутри “предается”. Ибо капитализм превращает ее в свободу наживы. А как реакция на это – отречение и от свободы! Порочный круг западного мира. Демократия без “нравственного этажа”. И вот выбор: ужасная “правая” (правда. – В.Н.) и еще более ужасная “левая”. С тем же, в сущности, абсолютным презрением к человеку и к жизни. И нет, до ужаса нет – “третьей идеи”…»

«До ужаса нет»!.. Оруэлл понимал это еще в 1940-х. Но в нем еще жила надежда, что в темном и робком сознании «рабочего скота», как в его сказке, живут слова старого запрещенного варианта «революционного гимна восставших животных». Поразительно, но Артур Кёстлер в некрологе Оруэллу, помянув этот гимн, сказал, что и в авторе «Скотного двора» эта «мелодия» звучала до последнего вздоха его. «Я думаю, – написал Кёстлер, – что он и для собственной эпитафии выбрал бы тот “революционный гимн”, который так трогательно поют его любимые животные:

Что ж, думаю, потому уже тогда можно было сказать: сказка Оруэлла «Скотный двор» будет жить долго, ей (хотим мы этого или не хотим) просто суждено бессмертие.

3.

Умерла Эйлин. Самоотверженная жена его с «треугольным личиком», редкий тип «леди и одновременно интеллигентки». Последними словами ее в письме к мужу, написанном в больнице Fernwood House перед полостной операцией, за которую уже были заплачены какие-то пятьдесят фунтов, стали: «Я не стою таких денег. С другой стороны, если оставить всё как есть, это будет стоить еще дороже, так как процесс убийства меня этой штукой займет долгий период, и это будет стоить уже не таких денег…» Она так и не узнает, что благодаря рукописи «Скотного двора», той тощей пачечке машинописных страниц, которую она помогала писать, семья через полгода просто разбогатеет. А уже под морфием, на каталке, почти засыпая, дописала: «У меня приятная палата, первый этаж, так что можно увидеть сад. Там не очень много всего, только нарциссы, и, кажется, сурепка, и маленькая приятная полянка. Моя кровать не возле окна, но повернута к нему. Еще видны камин, часы, » И на запятой заснула, чтобы уже не проснуться…

Мистическая, какая-то воистину античная драма с единством места, времени и действия. Эйлин должны были удалить опухоль матки в городе Ньюкасл-апон-Тайн, рядом с маленьким городком Саут-Шилдс – на той же реке Тайн, где она родилась когда-то, рядом с домом любимого брата Лоренса в деревеньке Карлтон, где они с Оруэллом частенько гостили, рядом с Грейстоуном, в нескольких милях от Карлтона, где пустовал дом умершей недавно тетки жены Лоренса, куда они временно перебрались, когда в их лондонский дом угодила «Фау», и, главное, – в том же графстве Дарем, где ровно девять месяцев назад они с Оруэллом усыновили трехнедельного младенца, которого нарекли Ричардом. Мистика в том, что Ричард родился в Fernwood House, в больнице, где Эйлин и умрет. Всё сошлось у покойной 29 марта 1945 года…

Решение усыновить ребенка совпало с окончанием работы над «Скотным двором». Эйлин заливалась смехом, выхватывая из-под машинки мужа написанные страницы и, как я писал уже, придумывала имена бедным животным фермы. Оруэлл в письме Дороти Плауман напишет: «Какая страшная жалость, что Эйлин не дожила до публикации “Скотного двора”, который она особенно любила, и участвовала в выдумке его». Эйлин даже думала о сочинении детского рассказика, который можно было бы включить в сказку, но оба отбросили эту идею. «Она сохранилась лишь в разговорах, когда она и Оруэлл по ночам в кровати выдумывали забавные ситуации, основанные на слабости и глупости животных их мнимой фермы». Впрочем, грустный финал этого произведения был ясен обоим, и, если хотите, мечта о ребенке была в каком-то смысле личной надеждой на лучшее, проявлением неиссякаемой витальной силы их.

Акт усыновления был подписан 6 июня 1944 года, и, лишь вернувшись в Лондон, оба узнали, что этот день оказался и днем «D» – датой открытия Второго фронта. Вернулись уже в новое жилье – из разрушенного бомбой дома перебрались в квартиру на втором этаже дома на Канонбери-сквер, 27-б, за сто фунтов в год. Преимуществом было то, что новый дом в этом престижном районе (там, кстати, будет жить и однофамилец Оруэлла, недавний премьер-министр Англии Тони Блэр) находился сравнительно недалеко от Стрэнд-стрит, где прямо против небесной красоты готического собора была редакция Tribune, куда Оруэлл трижды в неделю мог ходить пешком.

«Это было темное, почти не освещенное жилье, но с каким-то английским духом, – вспомнит жилье Оруэлла Дж.Вудкок. – На оштукатуренных стенах в гостиной, рядом с какими-то вырезками из журналов, висели портреты темного викторианского письма, стояла коллекция фарфоровых кружек, а выше были полки, забитые книгами. У камина стояло плетеное кресло с высокой спинкой, а в углу – другое, строгой формы, в котором любил сидеть сам Оруэлл… Я не думаю, что Оруэлл был совсем уж равнодушен к комфорту, но тяжелые времена, пережитые им, дали ему легкое презрение к преимуществам буржуазной жизни… Это, конечно, не было осознаным спартанством, – подчеркнет, – и в тех немногих случаях, когда мы посещали довольно дорогие рестораны, я замечал, что он наслаждался и роскошной едой, и всем прочим. Просто у него от природы были скромные потребности… и единственной характерной чертой его на общем фоне был, как мне кажется, сохраненный стоицизм поведения». А Эйлин шутила, что они могли бы жить в квартире и получше, если бы оба не курили так много. «Всё уходит в дым», – смеялась. И очень, конечно, веселились друзья, когда нетребовательный к еде писатель съел по ошибке еду для кошки. Вудкок подчеркнет, и тоже не без юмора, что Оруэлл мог, к примеру, «отринув когда-то манеры среднего класса», принимая у себя представителя рабочего класса, «переодеваться к обеду», а с другой стороны – «безмятежно прихлебывать чай “из блюдечка”, сидя где-нибудь в столовой…».