Учение о воплощении заявляло, что в христианской вести все же есть нечто представляющее интерес, а именно – ее провозглашение Бога того рода, каким был Бог, что и продемонстрировала готовность Бога принять человеческую жизнь в той форме, примером которой стал Иисус. Эта готовность вместе с характером жизни Иисуса составила иное представление о божественности, отличное от известного Средиземноморью. С христианской точки зрения Бог заботился о человечестве, причем настолько, чтобы принять за него муки. Это было неслыханно – до такой степени, что реакцией на такое утверждение становилось недоверие, за которым следовала тревога. В глазах консерваторов, над которыми нависла угроза, подобное кощунство в сочетании с радикально-эгалитарными социальными взглядами христиан оправдывало преследование новой секты вплоть до ее полного искоренения. Христиане сознавали новизну своей теологии – об этом свидетельствует то, что они редко упоминали Бога, не указав при этом, что речь идет о «Боге и Отце нашего Господа Иисуса Христа».

То, что учение о воплощении утверждает о Христе, тоже вызывает удивление. Ибо мы видим, что оно, не тратя лишних слов, чтобы доказать божественность Иисуса, ставит перед собой первоочередной задачей доказать его полную человечность. Это связано с тем, что было только что сказано о непринужденном пересечении божественного и человеческого в представлениях греков и римлян – олимпийские божества, квазичеловечные и квазибожественные, образовали религиозный фон. Христианский Иисус не вписывался в эту структуру. Мы уже видели, что в его случае совмещение божественного и человеческого – отнюдь не компромисс: что-то от человека, что-то от божества. Это сочетание прямых противоположностей: абсолютная божественность накладывалась на полную человечность. И поскольку Церковь знала по опыту, что именно полной человечности Иисуса грозит опасность ускользнуть от нее ввиду стремительного выхода божественности на первый план, именно его человечность старался подтвердить первый Символ веры Церкви.

Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли. И в Иисуса Христа, Единственного Его Сына, Господа нашего, Который был зачат Святым Духом, рожден Девой Марией, страдал при Понтии Пилате, был распят, умер и погребен…

Как обыденно апостольский Символ веры касается божественности Христа! Уже во втором веке доказывать ее больше не требовалось: ее приняли. Долгом апостольского Символа веры, выраженным словами, которые мы латинизировали, было настаивать, что Христос также человек. Он в самом деле родился, утверждает Символ веры, он действительно страдал, по-настоящему умер и был погребен. Эти события были не просто вымыслом, чередой, посредством которой Бог лишь имитировал причастность к человеческому роду; такое мнение позднее стали пресекать как докетическую ересь. Христос приобрел весь этот опыт в той же полноте, что и все мы. Он был «истинным человеком».

А так ли это? Это так,

Истории прекрасней нет…

Бог – палестинец, человек,

Жив ныне в хлебе и вине.

Джон Бетчеман. Христочеловек

Нетрудно понять, почему (за счет чудовищно громоздкой логики) Церковь считала необходимым сохранить человечность Христа. Мост должен касаться обоих берегов, а Христос был мостом, соединявшим человечество с Богом. «Бог стал человеком, чтобы человек мог стать Богом», – выразил эту мысль Ириней. Сказать, что Христос был человеком, но не Богом, означало бы отрицать, что его жизнь полностью соответствовала предписаниям, и признать, что и другие варианты могли быть не хуже. Сказать, что он был Богом, но не человеком, означало бы отрицать, что его пример был совершенно уместным; он мог быть реалистичной нормой для Бога, но не для людей. Христиане могли бы ослабить ограничения одного или другого утверждения, и тем самым спасти логику, но за счет самой сути своего опыта, которой пришлось бы пожертвовать.

Обращаясь к учению об искуплении, мы знаем, что его корневое значение – примирение, восстановление целостности и единства («at-one-ment»). Христиане были убеждены, что результатом жизни и смерти Христа стало беспрецедентное сближение Бога и человечества. По словам святого Павла, «Бог во Христе примирил с Собою мир» (2 Кор 5:19). Две метафоры преобладали в представлениях Церкви о том, как это произошло. Одна из них, законническая, выглядит так: по своей воле ослушавшись повеления Бога не есть запретный плод в Эдеме, Адам согрешил. Поскольку его грех был направлен против Бога, он был безмерен. Грехи должны быть возмещены, иначе под сомнением окажется справедливость Бога. Безмерный грех требует безмерного возмещения, а оно может быть достигнуто лишь путем викарного принятия Богом на себя нашей вины, при котором он должен понести высшее наказание, если потребуется, – то есть кару смертью. Бог уплатил эту цену посредством Христа как человека, в итоге долг был аннулирован.

Там, где преобладал другой склад ума – особенно в Средние века, – такие представления об искуплении имели вес, но преобладающая в христианском мире метафора на этот счет заключалась в избавлении от рабства. Рабством, от которого Христос избавил человечество, был грех, а это означает, что нам не остается ничего другого, кроме как заняться этим неприглядным вопросом.

Начнем с замечания о том, что хотя это слово обычно употребляется во множественном числе, указывая на конкретные действия – свод проступков или правил, которые были нарушены, возможно, изложенных в Десяти заповедях, – христиане считают единственное число, «грех», более глубоким: разъединенностью или отчуждением от Бога. Это ошибочная перемена сердца, сдвиг в наших привязанностях. Блаженный Августин, излагая эту мысль в позитивном ключе, говорил: «Люби [Бога] и делай, как знаешь». Когда есть искренняя любовь ко всему, можно сказать, к вселенскому благу, тогда воля стремится к этому благу и не нуждается в правилах. Но чаще дело обстоит обратным образом: заботы о самих себе препятствуют нашей любви к другим. Вместе с тем мы не очень нравимся себе. Сердцем мы тянемся к чему-то большему, выходящему за тесные рамки эго.

Таким образом, рабство, в котором мы пребываем, – это наша привязанность к себе вместе с чувствами вины и страха, которые тянутся за ней. Иначе говоря, наше рабство – итог нашего отчуждения, нашего греха или отделения от полного участия в божественной жизни. Исключенность из этого участия вызывает неприятные ощущения. Павлу первому хватило искренности и честности заметить это, а потом признать: я чувствую себя бедным человеком, сказал он. Как любой пленник. Хорошая сторона в этом плачевном положении идет от беспомощности; по определению такие люди не в состоянии освободиться. И Павел продолжает: «Не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю» (Рим 7:15). Он признает, что попал в ловушку, и это осознание вызывает у него отчаянный вопль, который мы уже приводили: «Кто избавит меня от сего тела